«Контрас» на глиняных ногах - Александр Проханов

Он слушал ее, и то, что она говорила, было напрямую связано с дивным волнением звезд. С быстротой перемен, протекавших на небе. С таинственным обновлением, которым было охвачно Мироздание и к которому она, говорящая, была причастна. Ночной вулкан белел, словно был сделан из теплого пшеничного теста, посыпан белоснежной мукой. Его мертвые, неживые породы, запекшаяся короста и магма превратились в дышащую плоть, которая плодоносила, взрастала в каждой одухотворенной частице. От вершины к подножию были выстланы разноцветные роскошные ковры, словно кто-то долгожданный должен был спуститься из сверкающих звезд, коснуться стопой ковра, снизойти из обновленного неба на обновленную, заново сотворенную землю. И надо торопиться, успеть перед его чудным Пришествием. Совершить наконец заветный поступок, тот, который вечно откладывался и которому настал последний, ускользающе-малый миг. Если его пропустить, то навеки закроются растворенные небеса. Живое, зовущее тебя Мироздание окаменеет, превратится в холодный остывший кристалл, куда, замороженное, будет запаяно отпавшее от небес человечество. И он, Белосельцев, среди бесчисленных мертвецов застынет в безжизненной глыбе льда, в тусклой безымянной комете, несущейся по мертвой Вселенной.

– Ты слышишь меня? – спросила она. – Ничего не хочешь сказать?

– То, что я скажу, не безумно. Мы можем сейчас, сию же секунду, взять друг друга за руки и улететь на небо. Где нас ждут, где развешаны для нас чудесные лампады, поставлены золотые венчальные свечи, поют сладкозвучные песнопевцы. Где уготована нам свадьба, та, что неподвластна огням и пулям, осквернению и вероломству, тлению и смерти. Одна лишь секунда, один поворот зрачков, и та звезда над вулканом, словно росинка, из голубой превращается в алую, и в этот ускользающий миг мы можем успеть. Оставим наши земные заботы и связи, земные дела и службы. Ты оставишь свой госпиталь, свой служебный контракт, свое обязательство работать здесь еще один год среди пожаров, расстрелов, бомбежек. Я отрекусь от своих неуемных страстей и привязанностей, откажусь от безумной гонки, в которую, как камень, меня метнула когда-то жизнь, и я мчусь, как безумный, ударяясь о континенты, о горящие города, о броню кораблей и танков, забыв, для чего я был создан, Кто и зачем напутствовал меня при рождении. Сорву с себя истлевшую, пропахшую войной и бедой одежду, и ты сошьешь мне белую холщовую рубаху, расшитую красным орнаментом, какую я видел в старинном карельском селе, где люди среди темных бревенчатых изб, среди лесов и озер ходили, словно белые духи, собирали малину с черникой.

Он не знал, выговаривают ли эти слова его шевелящиеся губы. Или он молчит, а бессловесные мысли передаются ей через живой, дышащий эфир, делающий ненужными слова, переносящий человека из одной половины Вселенной в другую, превращающий его из воина в апостола, из палача в милостивца, из заблудшего и неверящего во всевидящего и благодатного.

– Мы завтра поедем в Манагуа. Ты сдашь с рук на руки своего раненого субкоманданте. Я кое-кого навещу в посольстве и откажусь от дальнейших безумных заданий, которые мне поручили и о которых ты знать не знаешь. Мы возьмем билеты на ближайший рейс «Аэрофлота» и улетим домой. И домом нам будет не Москва, не твое Люблино, не мой Тверской бульвар, где нас найдут и потащат силком в прежнюю жизнь, а уедем с тобой в Карелию, где нас никто не найдет. Потеряемся для всех навсегда. Кинем гребешок, чтобы за спиной у нас вырос лес, через который нас не достать. Кинем зеркальце, чтобы разлилось огромное озеро, через которое не переплыть. Там есть старые заброшенные избы, русские печи, заросшие травой дороги. Мы поселимся в такой избе, я заново покрою крышу, обкошу крыльцо, побелю печь. Стану ловить рыбу, пахать вокруг землю. Ты станешь собирать в лесу грибы и ягоды, сушить целебные травы. И наша свадьба будет среди драгоценных снегов, полярных сияний, лунных морозных радуг. Гостями у нас будут лисы и зайцы, и к нам приплывет, встанет над нашей крышей разноцветная большая звезда.

Он не произносил этих слов. Но она услышала их через бесшумное дуновение эфира, проникавшее сквозь стекло, за которым близко и белоснежно светилась ночная гора, и на ее вершине, на облаке, среди сверкания неисчислимых миров стояла чудная Дева, простирала к ним руки, окружала спасительным, благодатным покровом.

– Ты слышишь меня? – спросил он, не растворяя губ.

– Слышу, – ответила она бессловесно.

Утром белая машина с крестом и надписью «Амбулансиа» стояла перед госпиталем. В нее усаживался раненый субкоманданте, бледный, неуверенный в движениях, опираясь на трость, но уже в военной форме, с кобурой. Ему помогали Колобков и Валентина. Военный прижимал сухопалую ладонь к груди, благодарил начальника госпиталя. Белосельцев уже побывал в реанимации, где иссохший, остроносый Ларгоэспаде, чуть шевеля синеватыми бескровными губами, слабо пожал ему на прощание руку. Сумка с одеждой, сачком, фотокамерой лежала на сиденье «Фиата», и Сесар восседал за рулем, величавый и добродушный.

– Мы поедем за вашей машиной, – улучив минутку, сказал Валентине Белосельцев. – Узнаю, где ваша вилла. А ты попробуй выкроить время после обеда, и я за тобой заеду.

– Не знаю, буду стараться. – Глаза ее были счастливо и испуганно раскрыты, словно переполнявшее их обоих чувство, связывающий их тайный уговор могли вдруг обнаружиться.

– Удачи. – Колобков хлопнул его по ладони. – Не обжигайтесь, берегите плечо. Если что, сразу к нам, в ремонтную мастерскую. Починим.

– Благодарю за техобслуживание. Теперь обеспечено еще двадцать тысяч километров пробега, – вторил ему Белосельцев.

Две их машины, покинув госпиталь, вырвались из Чинандеги в направлении Манагуа. Оборачиваясь на зеленый, с перламутровым завитком вулкан Сан-Кристобль, Белосельцев благоговейно подумал, что и в его жизни случилась библейская гора, с которой прозвучал для него вещий голос.

После горных дорог, утлых крестьянских домишек Манагуа возбудила обилием машин, многолюдьем, рекламами, стеклами магазинов. И он вспомнил, как весело было возвращаться в Москву из ранних журналистских командировок, из каких-нибудь туркменских кишлаков и чеченских аулов, из затерянных в лесах деревень в огромный, родной, радостно кипящий город.

Сесар, не выпуская из вида санитарную машину, довел ее до небольшой, заросшей деревьями виллы в районе Линда Виста. Субкоманданте был встречен военными – несли в дом его вещи, опекали его, пока он, опирясь на трость, шел по тропинке. Валентина подбежала к Белосельцеву:

– Запомнил дом? После обеда, часа в четыре, можешь приехать, и у нас будет время до вечера. Ты не раздумал? Все будет так, как ты говорил? – Она вопрошающе, страшась и наивно веря, смотрела на него, и он любил ее наивный, верящий, умоляющий взгляд, чувствуя нежность и свою зависимость от ее беззащитной веры.

– Не раздумал. Приеду за тобой.

Сесар провел свой запыленный, видавший виды «Фиат» сквозь утренний жар накаленного, шипящего города, мимо барочного, с завитками и вавилонами храма «Санто-Доминго», на окраину, к знакомой вилле. Близко волновались холмы в душной зелени, плыли синие кучевые облака, в которых копились дожди, шевелились лопасти света, вываливались отяжелевшие от влаги клубки темных туч, опутанные космами далекого ливня.