Стороны света - Алексей Варламов

– Ну хорошо, – сказал я, сбитый с толку и изрядно обескураженный всем услышанным, – а при чем тут старушка Сырова?

– Мария Пахомовна? А при том, что есть у нас в селе хорошая такая бабушка, а ее невестка из дома выгнала, и живет солдатская вдова третий месяц в бане. И никому, кроме меня, до этого нет дела.

– А она что, тоже подписи собирала?

– Нет, она бабка хорошая, правильная. Но боюсь, вдарится наша Марья Пахомовна в религию, если мы ей не поможем. Человек-то слаб, – философски заключил учитель.

– Ну и что я могу сделать? – Я чертил для видимости слова в блокноте, какие-то фразы, но совсем не понимал, чего хотел от меня учитель, чего он вообще хотел, посылая это письмо.

– Ты? – Он бросил на меня свой изучающий взгляд, и мне опять стало досадно от этого «тыканья». – Пойдем-ка ко мне домой, поговорим.

Мария Пахомовна Сырова действительно была вдовой солдата. Жила она в семье своего сына, но сам сын бывал дома не часто – большей частью он сидел за хулиганство и драки. Причем, как объяснил мне мой словоохотливый Гудвин, виновата была невестка, провоцировавшая мужа на эти драки. Не любила его, изменяла с кем попало, вот и сажала в тюрьму. А теперь, когда удалось ей посадить его на пять лет, решила и свекровь выгнать. Выставила ее на улицу, и семидесятилетней старухе пришлось поселиться в бане у сестры. Никакого отношения ни к науке, ни к религии эта история не имела, но коль скоро я приехал, я должен был во всем разобраться, хотя все более неясной и сложной казалась мне эта задача.

Вечером мы пошли с учителем к старухе по извилистой улице над речкой, где дома стояли только с одной стороны, а с другой были сараи и баньки. У одной баньки учитель остановился, мы подошли ближе и увидели на двери замок.

– Черт, уехала, старая, – пробормотал он вполголоса, – как некстати-то, а? Подожди, я пойду у сестры ее спрошу.

Он зашел в соседний дом, а я остался на улице и принялся смотреть по сторонам. Вокруг было удивительно хорошо, смеркалось, зыбкие и нежные краски недолгих зимних сумерек лежали на деревьях, заборах и на снегу, над домами поднимался сизый дым, лениво и сыто брехали собаки, мимо, смеясь, прошли две девушки в шубках, и я почувствовал такую прелесть в этом вечере, что снова мне вспомнилась моя тетушка, страдавшая оттого, что живет она в городе, и элегически вздыхавшая:

– Вот брошу все и уеду жить в деревню. Стану ходить обвязанная платком, свинью заведу, а ты ко мне будешь в гости приезжать.

– Буду, – восторженно поддакивал я.

«И в самом деле, – подумал я, – что мы так цепляемся за наше убогое городское существование, лестничные клетки и мусоропроводы в блочных корпусах, когда только сизый дымок над крышей дает человеку ощущение тепла и дома».

– Уехала, говорят, с утра, – вдруг раздалось откуда-то сбоку, и я увидел учителя: он шел в расстегнутой шубе без шапки на голове и глаза его блестели. – Но к ночи будет.

В тот вечер учитель еще два раза посылал своего сына спросить, не приехала ли старуха, но мальчик возвращался ни с чем. Беседа наша с Гудвином не клеилась, он говорил какие-то многозначительные вещи, жаловался на скуку деревенской жизни, я отмалчивался и все время боролся со сном. Однако, когда наконец я простился с хозяином и отправился в уготовленную мне светелку на втором этаже, где меня ждала обширная кровать со взбитыми подушками, чистым, вкусно пахнущим бельем, сон оставил меня. Я пробовал было почитать что-нибудь из библиотеки, но потом уставился в окно и задумался. В этот момент моя поездка показалась мне чем-то ненужным, блажью какой-то, мне было непривычно в этом большом спящем доме, от тихой снежной уличной тишины, я боялся завтрашнего дня, неожиданных встреч, и желание стать журналистом исчезло так же внезапно, как появилось, и мне захотелось очутиться дома, в городской квартире, пойти на кухню и поставить чайник, принять ванную, кому-нибудь позвонить, но тихо было кругом, и я с тревогой лег спать.

В Ювашинском сельсовете, в центре села, было чисто и тепло, за столом сидела широколицая женщина лет пятидесяти и настороженно смотрела на меня. Мне, разумеется, и в голову не приходило, что уже все село знает о моем приезде и, пока я в грусти совершал променаж по деревенским улочкам, за мной смотрело десятка два таких же настороженных глаз и силилось понять, что я выискиваю и какой от меня ожидать каверзы.

– Здравствуйте, – сказал я. – Я корреспондент из Москвы, приехал к вам разбираться по письму учителя Кулакова.

– А документ у вас есть? – спросила женщина осторожно.

– Разумеется.

Я протянул ей свою ксиву, она достала очки, нахмурилась и стала разглядывать ее, как рассматривает милиция паспорта подозрительных личностей.

– Учитель просит помочь жительнице вашего села Сыровой, – заговорил я. – Насколько мне понятно, ее выгнала из дома невестка, и солдатская вдова живет в очень плохих условиях. Вы пытались ей помочь?

Женщина поджала губы.

– Пытались.

– И что же?

– Не наше это дело, – сказала она сердито. – Я старухе так и сказала: в суд надо подавать. Что тебе по суду положено, то они тебе и дадут. А она не верит.

– Отчего же не верит?

– А вы подите разберите их там в суде. У невестки-то на книжке шесть тысяч лежит, это то, что они со старухиным сыном нажили, и старуха требует свою долю и долю сына из этих денег. А невестка не дает. И имущество свое продает, чтоб старухе не досталось. Она с мужиком-то развестись надумала да второй раз замуж выйти, вот ей и деньги нужны, – говорила она, торопясь, точно боялась, что я помешаю ей досказать.

– Ну а суд?

– Подкупила она судью, – сказала женщина убежденно, – взятку ему дала. Ему да судебному исполнителю, есть там такой Фролов, вот они ее и покрывают. Понятно?

– Понятно, – пробормотал я, сбитый с толку, но втайне обрадованный таким поворотом дела. Вероятно, именно в этот момент во мне проснулось знакомое каждому журналисту чувство гончей собаки, напавшей на след.

– Только вы уж не говорите никому, что это я вам сказала, – попросила женщина, – а то ведь вы ж уедете, а мне тут жить. Засудят они меня.

– Конечно, конечно, – закивал я. – Я их по-другому прижму. А суд-то ваш где находится?

– В районе, – сказала женщина, и в голосе ее мне почувствовалась какая-то напряженность. – Разберитесь, помогите нам, Христа ради. А то ведь сил больше терпеть нет.

– Разберемся, – уверенно сказал я, подымаясь, и уже в дверях вспомнил. – Да, а с религией как у вас дела обстоят?

– С религией-то? – пробормотала она испуганно. – Хорошо все, хорошо. Хотели у нас тут церковь открыть, стали подписи собирать, так мы тех, которые подписались, на зиму без дров оставили. Вы уж за религию-то не волнуйтесь.

– Однако, – пробормотал я и вышел на улицу.

От Ювашина до райцентра было километров сорок по прекрасной зимней дороге, изредка встречались деревни, тянулись заснеженные поля, замерзшие реки, но вот начались дома побольше, улицы, каменные двухэтажные здания, и автобус остановился. На центральной площади поселка стояли в каре райком партии, военкомат, райисполком и нарсуд. Я поднялся по ступенькам хорошо протопленного деревянного крепкого дома и пошел искать судебного исполнителя Фролова. Два дня самостоятельной работы уже произвели во мне известные перемены, я понял наконец, кто я таков и каковы мои полномочия, и держался деловито, не переживая больше из-за своей моложавости.

Молодой белобрысый бледнолицый человек явно занервничал, узнав, с кем имеет дело, и я ощутил всю сладкую силу своего столичного могущества.