Высоцкий - Владимир Новиков

В ночь накануне юбилея он пишет шуточный «Театрально-тюремный этюд на таганские темы», и о последней премьере в нем самые задушевные слова:

Праздник начинается в полдень шествием со свечами, которые несут десять актеров-основоположников, среди них – Демидова, Славина, Хмельницкий. Потом начинаются поздравления и подарки. Вознесенский презентует щенка-волкодава – чтобы передавил всех врагов театра. Михаил Давидович Вольпин сочиняет по этому поводу надлежащий экспромт («Не зря театру в юбилей поэты дарят кобелей…» и т. д.), свою строку туда вписывает и Высоцкий. Вечером, как всегда в этот день, идет «Добрый человек», несколько омраченный тем, что во время сцены свадьбы Золотухин получает в глаз пиалой от исполнителя роли Янг Суна (жест совершенно случайный и нечаянный!). Кровь пришлось останавливать за кулисами, и Высоцкий переживает не меньше пострадавшего.

Во время капустника его «этюд» имеет заслуженный успех, радуются все, кто там воспет, а сам он потом с особенной силой аплодирует Золотухину и думает о том, какие добрые слова надо будет ему сказать. А то ведь дьявольские силы, которые руку с чашкой не туда направили, так и рассорят с другом…

Буквально на день выскочил в Ужгород, где начинает сниматься «Единственная дорога» – советско-югославская картина о событиях сорок четвертого года: немецкий танковый парк стоял без горючего, и немцы направили туда колонну из двухсот или даже трехсот гигантских бензовозов. А шоферами посадили русских военнопленных, приковав их к машинам цепями. И сообщили партизанам: будете стрелять – машины взорвутся, и русские погибнут. Сюжет нетривиальный. У Высоцкого роль одного из водителей – Солодова. Он ничего не говорит, но в своем последнем рейсе, перед гибелью, поет песню. После приглашения она сложилась сразу с финальным ударным двустишием:

Вот такая бешеная гонка! По возвращении в Москву за три дня – «Гамлет», «Павшие», «Жизнь Галилея», «Антимиры», – и 29 апреля они с Мариной отправляются по проложенному в прошлом году маршруту. Тогда, помнится, в этот день уже въезжали в город Парижск – как его обзывают некоторые русские эмигранты. Всплыли в душе те же тревоги, надежды… Населенные пункты Белоруссии напоминают о строках, начавших сочиняться на этом шоссе. Цикл «Из дорожного дневника» недавно передан Пете Вегину, он – составитель альманаха «День поэзии» будущего года, очень надеется пробить стихи к тридцатилетию Победы.

Для кинематографа наработано видимо-невидимо. Даже вспомнить все названия трудно – впору завести себе литературного секретаря, чтобы он все это держал в уме, приводил в порядок, перезванивался с кем надо. Говорят, членам Союза писателей такой секретарь полагается по статусу – только платить ему писатель должен из своих больших гонораров. По этой причине секретари бывают только у немногих седовласых аксакалов, а простые писатели иногда фиктивно оформляют себе в помощники кого-нибудь из знакомых, чтобы у него или у нее были стаж, трудовая книжка и пенсия в будущем. Немногих по-настоящему кормит проза, стихи – тем более, но все-таки… Гражданских свобод в нашей стране немного, но хоть одна свободная профессия существует. Бродского не смогли бы осудить за тунеядство, будь у него членский билет. Или возьмем пример поближе: Гарику Кохановскому красная писательская книжечка очень помогает дышать, и книжку стихов он выпустил два года назад – в серии «Молодые голоса», между прочим. Это актеры стареют быстро, а писатель вечно молод…

Да, так проведем маленькую инвентаризацию кинопесен. «Мак-Кинли» – это девять баллад. «Иван-да-Марья» – это песен двенадцать, если не больше. Для фильма Полоки «Одиножды один» – шесть, и еще будут. На рижскую студию в «Морские ворота» дал четыре песни морских… Плюс две непременно надо написать для говорухинской «Контрабанды». Итого приличная цифра набирается, целое войско. Слабо им все это запретить.

Второй Париж оказался спасительным антрактом, необходимой паузой. Понятнее становится и язык, на котором говорит этот город, и стиль здешней жизни. При всей внешней оживленности французов между людьми всегда существует интервал, дистанция – как между автомобилями. Знакомство не обязывает к сближению, душу изливать друг другу не принято. Каждый занят собой и своими делами. Но, может быть, для длительной и масштабной работы эта прохладная атмосфера как раз и хороша? В музее Орсэ он задумывается о том, как долго жили в большинстве своем прославленные импрессионисты, как основательно и целеустремленно раскрывали свои миры. Конечно, живопись – совсем другое дело, но все-таки…

Неожиданно его знакомят с русским художником Михаилом Шемякиным, три года назад уехавшим из Ленинграда, где ему городские власти перекрыли кислород. Длинный и худой, как журавль, постоянно облаченный в спецодежду собственного фасона: кепка с козырьком, куртка, высокие черные сапоги, – этот богемно-эксцентричный Шемякин оказывается удивительно контактным. Сразу вспоминает «Охоту на волков» и высказывается о ней нестандартно: «Это как картина, в которой есть всё. Классическая соразмерность». Недалеко от Лувра у Шемякина мастерская, где он вместе с женой работает без остановки. Картины у него очень непривычные, похожие на него самого – большие, властные, но не подавляющие. Успевает много читать, вообще живет в мировой культуре. Противоречия между Россией и Западом для него вроде и не существует. Русскую душевную широту, считает, вполне можно совместить с европейским разумом.

Шемякин ко всему относится профессионально и делово. Даже питье у него словно подчиняется графику. Буквально после первой встречи с Высоцким он купил приличный магнитофон, чтобы увековечить песни нового друга. У него нет ни малейшего сомнения в том, что эти записи будут нужны людям через сто-двести лет. Как и его картины.

Бедные русские: их ставят все время перед неразрешимыми дилеммами, загоняют в щель между двумя жесткими вариантами. Там жить или здесь? И решение-то заранее проигрышное: либо ты нищий раб в Союзе, либо убогий, глухонемой беженец в чужой стране. У нас академик Сахаров, сквозь вой глушилок, говорит по «вражескому» радио о праве человека на свободное передвижение по планете. Так его даже интеллигенция считает сумасшедшим: ишь, чего захотел! Не хватит на всех валюты… А может, заработаем? Почему бы всем не повкалывать на совесть лет десять, а на одиннадцатый год, может, и деньги появятся. Здесь, конечно, о деньгах говорят и думают слишком много, но зато все обеспечены. Чуть-чуть потолковал с домработницей: она бывала и в Италии, и в Швеции, и даже в Сингапуре. Есть работа – есть деньги, хотя их всегда не хватает. Зато стимул постоянный, концентрация энергии. Около ювелирного магазина на бульваре Бон Нувель прислушался к разговору двух девушек. Одна, показывая на какую-то «бранзулетку» в витрине, темпераментно рассказывала подруге: мол, хочу заработать «аржан» и эту штуку того, «аштэ» – купить. А у нас такие же девушки тратят время и силы на то, чтобы за сережками в Столешниковом полдня в очереди отстоять. У нас не покупают, а «достают» – непереводимое ни на какие языки понятие.