Период полураспада - Елена Котова

К концу Гулиного отпуска к Татке приехала мама Тамара. Невысокая, невероятно располневшая, она целыми днями сидела дома и смотрела телевизор. Вечером дочь иногда выводила мать в кафе. Спала тетя Тамара в одной комнате с Гулей, радовалась, когда приезжал из Будапешта зять, с которым любила пропустить рюмочку-другую. Это, пожалуй, был последний раз, когда Гуля встретилась со своей теткой, показавшейся ей такой далекой, такой не похожей на клан Кушенских. Гуля видела, что загостилась у сестры, и радовалась, что скоро в Москву, к Чуньке.

Теплым и солнечным октябрьским днем накануне отъезда она бродила по старому городу, крутя в руках кубик Рубика. Крохотные причудливые домики лепились друг к другу на покатой кривой улочке. Из одного из них вышли четверо молодых людей – с виду лет двадцати. Две влюбленные пары, явно отправлявшиеся куда-то веселиться. Заперев дверь кукольного домика, они направились вниз по улочке. Такой раскованности, беспечности Лена никогда не видела в Москве. Ребята подошли к темно-зеленому BMW.

Лена смотрела вслед машине, в которой укатили беспечные ребята, почти дети, вспоминая, как в спецхране библиотеки она убеждала себя в относительности реальности, в которой нет этой, другой жизни, с машинами, яхтами… На кривой солнечной улочке в старом городе социалистического Будапешта отрицать ее существование стало невозможным. «Не может быть, чтобы моя жизнь прошла просто так… Белка бежит в колесе, а колесо в клетке. Так уютно смотреть на нее, когда тебе пять лет. Сейчас мне двадцать пять, и я ничем не хуже этих ребят. Не может быть, чтобы всю жизнь в клетке. Но бежать надо. Как белка, все время вперед… Я сложу эту головоломку, пусть не сейчас, но сложу обязательно…»

Лена защитила диссертацию и отправилась работать в Институт востоковедения младшим научным сотрудником, решив, что хватит с нее этих детей элиты, либо занятых самолюбованием, либо идущих по чужим головам ради места под солнцем, в виде заграницы или партийного аппарата. В институте отношения у нее сложились, никто никого тут не травил, не рыл землю носом ради карьеры. Успех тут означал истину и признание, и все искали именно их. Лена писала монографию об эволюции западных теорий слаборазвитости… Едва ли она понимала, какую истину она ищет, но этому этапу ее жизни мог соответствовать лишь роман с филологом-семантиком, принципиальным холостяком Виктором. Ни с кем другим относительность реальности не была столь абсолютна, равно как и счастье служения ей, не требуя взамен ничего, кроме истинной любви.

Алочка, только что вышедшая на пенсию, чтобы сидеть с внуком, вновь пустила в ход средства экономического принуждения.

– Алименты, которые тебе платит муж, принадлежат ребенку, которого кормят и одевают твои родители. Ты должна отдавать их мне. Или ты думаешь, я позволю тебе тратить их на помаду, чулки и мужиков? – спрашивала дочь Алочка, жена полковника с окладом в шестьсот рублей.

– Мам, у меня еще кооператив!

– А на что ты рассчитывала, когда рожала ребенка и своими руками разрушала семью? Что будешь всю жизнь жить за чужой счет? Пора отвечать за свои поступки.

– Мам, у меня остается шестьдесят рублей в месяц!

– Гуля, это твое дело, если б ты усмирила свой нрав, жила бы сейчас в ФРГ. Проще, конечно, ехать на нашем с отцом горбу, – гены Дарьи Соломоновны давали себя знать. – Мы уже падаем, отец совсем больной. Ты к бабушке часто ездила? Мы тебя даже от забот о деде освободили, но ты и ребенка спихнула нам.

– Мам, я ничего не вижу, кроме работы и библиотеки, я пишу монографию!

– Кому нужна твоя монография? Нет, ее, конечно, надо издать, и тут же делать докторскую. Безусловно надо… Но это не освобождает тебя от обязанностей в отношении семьи… В отношении сына и деда, о которых, по совести, должна заботиться ты, а не твои родители. Вместе с мужем, если бы он у тебя был. Но ты прожигаешь жизнь с любовниками! Вот зачем тебе Виктор? Человек, который ничего тебе не дает, никогда не полюбит ни тебя, ни твоего сына. Ты ему нужна до тех пор, пока ты им восхищаешься.

– Пап, ну что мне делать? – Гуля рассчитывала, что хоть отец поймет и поможет ей. Отец никогда ее не судил, не думал, права она или нет, он просто любил ее и не мог видеть, когда она была несчастна.

– Гуль, оставь меня. Я не хочу разбираться в твоих отношениях. Ну какой из этого Виктора муж? Мать по-своему права…

– По-своему… Сам всю жизнь пляшешь под ее дудку…

Шел восемьдесят четвертый год, Виктор Степанович уже два года как не брал в рот спиртное. Помимо лечения Кати, за жизнь которой Алка боролась шесть лет, помимо вывертов дочери, метавшейся от одного мужика к другому, Алка уже восемь лет лечила мужа от алкоголизма. Тот стал превращаться в пьяницу в Чехословакии, потом пошли запои, а затем, как начал пить, отмечая свое пятидесятилетие – с отделом, с руководством войсковой части, потом с министерскими, потом с райкомом партии, – так и не смог остановиться.

Алка нашла медсестру в наркологическом диспансере, которая согласилась лечить Виктора на дому: не дай бог, на работе кто-то узнает, тут же выгонят из партии и демобилизуют. Дочь, еще жившая с родителями, вместе с матерью таскала отцу тазы, когда того рвало после уколов, отпаивала его чаем с сахаром, поддерживая сердце. Отца вывели из запоя, с полгода он держался, потом снова сорвался, и все началось сначала. Лечение надо было скрывать от соседей, сослуживцев Виктора, от Гулиных приятелей. А Гуле было наплевать, что отец на грани, что он срывается уже в третий раз и стоит одной ногой в могиле, что в запое он становится буйным и нередко прикладывает к жене руку, что он плачет пьяными слезами, говоря, что пьет, потому что у него непутевая дочь.

Помог Виктору Степановичу выкарабкаться, пожалуй, именно Чуня, ставший для деда всем. Дед отдавал ему все, что когда-то отдавал дочери. Покупал ему железные дороги и велосипеды, доставал новые костюмчики и зимние импортные пальто, отстояв полдня в очереди в «Детском мире». На Новый год наряжал для внука самую большую елку. Пожалуй, в глубине души даже обрадовался разводу дочери: теперь ему ни с кем не надо делить Масю. Он брал отпуска уже не для поездок по курортам, а только чтобы сидеть с внуком на даче. Но главное, что теперь Виктор Степанович уже два года как не брал в рот спиртного и уже год, как строил дачу на Кубинке.

– Для внука, – с гордостью повторял он. – Мать у него непутевая, но, может, поумнеет с годами, да вряд ли… Кто, кроме бабки с дедом, о будущем внука позаботится. Лишь бы здоровья хватило. Моя задача – довести внука до пенсии.

В субботу, выйдя из метро «Аэропорт», Лена шла к дому Виктора. На разделительной полосе Ленинградки увидела портрет Андропова в траурной рамке и вдруг почувствовала, что на глаза наворачиваются слезы. Какой бы Андропов ни был, он был просвещенным и умным, он понимал, что как-то надо приближать страну к цивилизации. Даже папа при всей его ненависти к сталинизму и «органам», плоть от плоти которых был Андропов, был почти готов простить ему и Будапешт пятьдесят шестого, и Чехословакию шестьдесят восьмого. Не до идеологии, когда жрать нечего. Брежнев все развалил. Ни мяса, ни масла, ни молока. На нефть покупаем французские духи, колготки и мебель в соцстранах, чтобы народ в Москве совсем не оборзел. А в провинции практически голод. Андропов хоть какой-то порядок пытался навести. А сейчас придет опять какой-нибудь колхозный партработник, вроде маразматика и алкоголика Брежнева. Никогда эта свора геронтократов не допустит к власти никого, кроме серости. Даже Андропов для них был слишком умен…