Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать - Николас Монемарано

* * *

Сегодня 1 октября 2009 года. Единственное 1 октября 2009 года, которое когда-либо будет на свете, и вы – здесь.

Мой учитель в средней школе начинал такими словами каждый свой урок. И, несмотря на то что он просто констатировал дату и очевидный факт, думаю, что он на что-то намекал.

Сегодня 1 октября 2009 года, и тебя здесь нет.

Ральф идет на негнущихся лапах у кромки воды в 20 или 30 метрах передо мной; она то и дело оглядывается, чтобы убедиться, что я никуда не делся. Она приветствует каждого, кто проходит мимо; несмотря на дисплазию бедра и артрит, ей удается быть счастливой.

Ветеринар попытался превратить все в шутку.

– Капут – капут, – сказал он. И объяснил, что латинское слово caput – это другое название шейки бедра. – Головке бедра положено быть округлой, – сказал он, – но ее головка быть круглой перестала, и поэтому она утомляет и изнашивает сустав. Это очень болезненно, – добавил он, и смеяться после этого было уже слишком поздно.

– Коленная чашечка тоже явно повреждена, – сказал он. – На коленную чашечку приходится слишком большая нагрузка из-за головки бедра.

Усталые, мы присаживаемся на камни и смотрим на побережье. Вместе задремываем под скрип лодок, моя ладонь покоится на ее спине, приподнимаясь с каждым вдохом в одном ритме с волной, бьющей в причал.

* * *

Ты часто говорила: «Думаю, она состарится внезапно».

Однажды белка подобралась к ней слишком близко, но она не бросилась за ней вслед.

Спустя несколько дней она уронила свое любимое лакомство на пол; оно оставалось на том же месте неделю. Я пытался дать ей другую косточку, и она радовалась ей – глазами и хвостом, – но грызть косточку не могла или не хотела, и уронила ее рядом с первой. Теперь я кормлю ее только кашей и мягкими лакомствами, от которых у нее расстраивается желудок. Но я не имею ничего против того, чтобы выводить ее по нескольку раз за ночь; я все равно часто не сплю.

Когда она не смотрит на меня, и я зову ее, она не поворачивается. Только если я крикну, а мне не нравится кричать, чтобы она не подумала, что сделала что-то плохое. Со зрением у нее все в порядке, поэтому я общаюсь с ней знаками. Порой по нескольку дней проходит без звука моего голоса, вообще без каких бы то ни было звуков, кроме тех, которые слышишь только в полном безмолвии – как вода капает из крана, как муха бьется об абажур лампы, как идут часы, которые я никогда не ношу, оставляя их на прикроватной тумбочке.

На Мартас-Винъярд теперь тихо – так, как мы любим; пришли холода. В Эдгартауне и Вайнъярд-Хейвене на окнах висят таблички с надписями ЗАКРЫТО ДО СЛЕДУЮЩЕГО СЕЗОНА, УВИДИМСЯ В МАЕ . Лодки в доке наполняются дождевой водой; сети на лобстера валяются пустыми на песке. СПАСАТЕЛЬ ОТСУТСТВУЕТ . На груде гальки стоит кнопочный телефон. Я снимаю трубку; раздается зуммер. Набираю свой домашний номер и жду, пока кто-нибудь ответит. Поначалу не узнаю голос: извините, но в данный момент нас нет дома. Я решил, что будет правильно, учитывая Ральф, использовать множественное число.

Позже, на пляже Люси-Винсент, на поверхность на несколько секунд выныривает тюлень, прежде чем снова погрузиться. Ветер, сильные волны, надвигается прилив. Мужчина, похожий на меня, идет рядом с собакой. Ее дыхание вылетает из пасти короткими клубками пара. Мужчина мочится на камень; собака отводит взгляд, словно чтобы не смущать его. Они медленно проходят с полкилометра, потом поворачивают обратно; прилив заполнил всю бухту, песок исчез. Нет, не исчез, так только кажется. Но исчезли следы мужчины и следы собаки. Им следовало бы поторопиться, но они не спешат. Собака пытается хватать зубами волны, когда они разбиваются о берег. Мужчина снимает кроссовки и носки, закатывает брюки, идет по щиколотку в холодной воде, которая жалит кожу.

Со временем тело привыкает: холод ощущается как тепло. К тому времени как мы добираемся до места, с которого начали, вода достигает моих колен, волны разбиваются о скальную стену позади меня.

* * *

Некоторые книги говорят, что признак – это слезящиеся глаза. Некоторые книги говорят, что признак – это подергивание или дрожь. Некоторые книги говорят, что признак – это недержание. Некоторые книги говорят, что признак – это частые падения. Некоторые книги говорят, что признак – это потеря аппетита. Некоторые книги говорят, что признак – это хвост, зажатый между лапами. Некоторые книги говорят: держите ее поближе к себе. Некоторые книги говорят: если она скулит, близкий звук вашего голоса ее успокоит. Некоторые книги говорят: позвольте ей спать в постели вместе с вами. Некоторые книги говорят: кладите ее на подстилку. Некоторые книги говорят: давайте ей воду через капельницу. Некоторые книги говорят: кормите ее с рук. Некоторые книги говорят: нежно поглаживайте ее шерсть и рассказывайте, каким хорошим другом она вам была. Некоторые книги говорят: каждая часть пути значима. Некоторые книги говорят: даже в самых печальных моментах есть своя красота и даже скрытая радость.

Несколько лет назад прибой был сильным и холодным, но она хотела, чтобы я бросил. Она сидела у кромки воды, и волны разбивались и пенились вокруг нее, и она глазами и хвостом говорила: бросай же. «Только недалеко», – сказала ты, но рука моя уже устремилась вперед, и было приятно размахнуться и бросить настолько далеко, насколько я мог, и как только теннисный мячик вылетел из моей руки, было уже слишком поздно говорить « сидеть », или « нет », или « ко мне »; она уже прыгнула – в океан, в погоне за тем, чего не могла видеть, что даже я не мог увидеть, хотя и проследил дугу падения крохотного желтого шарика, который взмыл, упал, а потом исчез. Это слово мы порой используем, имея в виду то, чего не можем видеть. Он был там, где-то в океане, но для нас он исчез.

Она слишком быстро оказалась слишком далеко – миновав место падения мяча, – и мы едва слышали голоса друг друга, зовущие ее сквозь ветер и шум прибоя. Она хватала зубами воду, тени или солнечные зайчики, которые, должно быть, принимала за то, что искала. Она была единственным крохотным пятнышком во всем океане – единственным пятнышком, которое мы могли видеть. Не было даже лодок. Не было даже, слава Богу, акульих плавников. Она лихорадочно искала то, что было потеряно; мы знали, что она никогда не сдается.

У меня возникла идея: убедить ее, что она нашла то, чего у нее не было никаких шансов найти. Я побежал к нашей машине, стоявшей на парковке, нашел под сиденьем другой мячик.

К тому времени как я вернулся, Ральф заплыла еще дальше, а ты стояла в океанских волнах по шею, пытаясь уговорить Ральф плыть к тебе.

Я понимал, что мне нужен идеальный бросок – между ней и тобой, там, где она могла бы его увидеть. Ральф увидела мяч и поплыла к нему. Она приблизилась, но ее отшвырнуло назад. Но она тогда была молода, и ее желание принести мячик – новый, мячик-самозванца – было сильнее, чем прилив, и она схватила мяч в пасть и поплыла к тебе, и вместе вы добрались до берега.

Ральф стряхнула с себя океанскую воду, уронила мячик передо мной, чтобы я снова его бросил. «Нет, хватит, – сказал я. – Хватит», – и у нее на морде возникло выражение разочарования, какое бывает только у собак. Был конец мая, канун нашей третьей годовщины.