Ты была совсем другой - Майя Кучерская

Шла светлая. Пасха выпала в этом году ранняя, в оврагах еще лежал серый снег, на днях с утра летали даже белые мухи, но путник знал: не взирая на снег, вскинув головы в синее, совсем весеннее уже небо, деревни расцветут свадьбами – Красная горка! Заходи в село побольше – точно попадешь или на девичник, или на посидки деревенской молодежи.

Утром он поднялся с солнышком, позавтракал молочком с краюхой хлеба. Потчевала его хозяйка, старуха Лукерья – высокая, крепкая, полная особенной старческой красоты: лицо у нее было еще свежее, серые глаза глядели с ласковой строгостью. От платы старуха отказалась, хотя и призналась, что в хозяйстве после падежа осталась одна корова. «Бережем для странного, для хворого, а сами не знаем, какое такое молоко и бывает…» И все-таки «греха на душу не взяла» и внучке, десятилетней Арише, даже грошовое колечко принять от него не позволила.

– К чему? Невеститься еще рано… Баловство одно. Не балуй, родимый.

Улыбнулся путник, закинул короб с товаром за плечи и отправился.

Только вышел из деревни, нагнал его мужик на доброй лошади.

– Куда идешь, ваше степенство?

– А ты куда едешь? – откликнулся коробейник, не ответив: он и сам не знал, куда шел.

– Подвозил господ на чугунку, теперь домой, в сторону Лыткарино, коли по дороге – подвезу.

Мужик оказался боек, не успел начать его странник расспрашивать, так и посыпал: рассказал и про Ивана Грозного, как казнил он колокол, и про царя Петра, как сражался он с литовцами.

Вот сошлись две рати, говорит Петр-царь дедушке Суворову: «Пойду, дедушка Суворов, я на литовский окоп!» «Не пущу», – отвечает дедушка Суворов. «Пусти, дедушка Суворов». «Не пущу». Ты на небо глянь! Глянул дедушка Суворов – сила небесная над царем, сила несметная. Ангелы, крылья аки колесница. «Ну, – говорит, – теперь пущу: иди». И пошел царь Петр, и одолел Литву.

Рассказал и про разбойника, Зельнина-силача и злодея. Ни за грош Зельнин зарезал в лесу беременную бабу, пожелал поглядеть, как младенец сидит в утробе матери, как он там находится. Пропорол ей брюхо, да на беду его на ту пору ехал обоз. Скрутили молодцу руки, посадили в острог. Вот сидит Зельнин в остроге, а кто мимо идет, всякий Зельнина спрашивает: ну-ка, покажи, как младенец сидит в утробе матери? Как он там находится?

– Вот так! – скажет Зельнин и показывает, как младенец сидит; скорчится, засмеется – и пойдут его корчи ломать, ломать самого Зельнина. Так до самой смерти и просидел в остроге, как помешанный.

Рассказал ему мужик и приметы: журавль полетит, а гусь после – Господь лето хорошее даст. Встретишь – гусь пролетит, слава тебе Господи, дождались лета!

Верст 15 промелькнуло, заехали в лес, тут мужик лошадь и остановил, оказалось, ехал он за лесом – слежки спилить.

– Лес – свой ли вам?

– И свой и не свой, как знаешь, так и считай, – загадал он, и пошел странник дальше, прямо за лесом деревня стояла.

У околицы встретил мальчишечку, белобрысого в разношенных лапотках, разговорился с ним. Мальчик рассказал, что прошлым летом копал со старшими ребятами клад. Лежит он там, где Синий камень, только сил не достало глубоко копать, зато отец говорил, верстах в четырех от Синего камня, когда господа велели копать пруд, находили монеты.

3.

В деревне, как по заказу, попал он на девичник – и засмеялся даже, увидев нарядных парней и девушек. Дорога мягче бархата стелилась. Только он появился с коробом, девушки петь бросили, окружили его, стали разглядывать безделушки. Невеста – дородная, нарядная Арина, жених – с нее ростом, худощавый, чернявый Прохор, по всему видно, парень работящий, незлой – чего ж еще?

Но изба тесная, гости еле поместились, по всему видно: хозяин – небогатый.

Коробейник до того рад удаче – попал на девичник! Шлет молодого паренька купить для пира полведра водки в кабаке, а за каждую песню, которой повеличают его девушки, обещает потчевать кого кольцом, кого – сережками, кого – платком. Пока рассказывал, полведра беленькой уже плещется на столе. И девушки стараются.

Пели они с поклоном.

Вот и имя его выпели, «Па́влушка Иванович».

Самая бойкая в нарядном синем сарафане, по подолу обшитом красным сукном и тесьмой, раз за разом подходит с тарелкой, и всякий раз кладет Павел Иванович монетку, в последний – пятак. Тут и шепнула ему девушка, поклонившись, вас теперь величать перестанут – не то другие обидятся. Глазами темными, совсем детскими еще – поглядела виновато.

Но Па́влушка только усмехнулся: Христос с вами, величайте кого пожелаете. Лишь бы весело было. Присел на лавке, вынул из короба не платок, не серьги – мать честная, тетрадь! стал слушать следующую песню и в тетрадь записывать.

Пока пела мать невесты, что пора сажать жениха на кроватушку, разговоры разговаривать, про его родню расспрашивать, подсела к Павлу Ивановичу белобрысая Настасьюшка, так звали ее здесь все – молодица в красном платке. Вглядеться, красавица: глаза большие, голубые, ясные. Черные брови как рисованные, девка – кровь с молоком, только вот вся подергивается, руки ходуном так и ходят, и с голосом беда: сипит, спотыкается.

– Чей ты, мил человек? – сбиваясь, выговаривает. – Откуда пожаловал? Какого роду ты племени?

– Ох, красна девица, мать моя – сыра земля, отец – ясный месяц, – шутит Павлушка, поправляя на носу очки, – а родился у них я, как есть Иван-дурак.

– Царевич! – хрипло вскрикивает Настасьюшка, и повторяет тихо, певуче, по слогам: «Царевич».

– Во Настьюшка, припечатала! – гогочут мужики.

Павлушка вздрагивает от их гогота, вынимает из своего короба красную ленту: возьми за твое нежное слово. Настасьюшка кланяется ему в пояс, повязывает кое-как ленту в волосы, смотрит на него своим ясным взором, а он оторваться не может: дна там нет. Чистота. Но Настасьюшка сразу же застеснялась, бежит вон из избы, и Павел Иванович отказывается от новой чарочки. Уже благословляют родители жениха-невесту иконой, конец девичнику! Незаметно разошлись и кольца с серьгами, и косынки с лентами, и картинки с Бовой, и пряники – ребятишкам. Пора выдвигаться.

4.

Но отодвигалась ночевка – заблудился! Дорога опускалась все ниже, круто пошла под гору, опять под ногами лед. Заскользил вниз – под ногами зачавкало, батюшки, жидкий снег по колено! И как обожгло льдом. Подивился Павел, что и лед жжет, не хуже огня. Вешняя вода наполнила яму в дороге, образуя «зажор». Вот и сполз в него по колено. Сделал шаг вперед – еще выше вода поднялась. Назад возвращаться – опять отмерять те же долгие версты по холоду, да и попадешь ли в деревню? И пошел он по ледяной жиже вперед. Глубже не стало, выбрался на твердую дорогу, штаны отвердели, лед проник до самых костей, не смерть ли принимать в чистом поле? И вдруг грохнул лай, совсем рядом. Жилье! Побрел, не попадая зубом на зуб, дальше, уперся в заведение. Кабак. Застучал кулаком в окно.