Викинг. Дитя Одина - Тим Северин

— За гостеприимство люди никогда не платят briugu, — ответил он, несколько обескураженный. — Это было бы оскорблением. Он мог бы даже отвести тебя в суд за то, что ты пытался заплатить ему.

— В Исландии, откуда и приехал, — сказал я, — от хуторянина ждут, что он окажет гостеприимство и даст приют и еду путникам, которые приходят к его двери, особенно если он богат и ему это по средствам. Но вокруг этого дома нет никаких признаков хозяйства. Странно, что он не устроился где-нибудь в более укромном месте.

— Именно потому он и поставил дом вблизи дороги, — пояснил старик. — Чтобы его посещали как можно больше.

И чем больше гостеприимства он выкажет, тем выше поднимется цена его чести. Так он может удорожить свою честь, что для него куда важнее богатства, которое он уже скопил. Что станет делать этот bruigu, когда все его сбережения кончатся, этого слуга не объяснил.

— Bruigu должен обладать только тремя вещами, — заключил старик одним из тех мудрых присловий, которые столь любимы ирландцами: полным котелком, жильем на большой дороге и приветливостью.

Мы прибыли в туат Доннахада на второй неделе Белтейна, месяца, который в Исландии называется «Время выгона ягнят». Проволокшись по грязи с Доннахадом и его слегка потрепанной дружиной через половину страны, я уже не ждал, что жилище Доннахада будет отличаться великолепием. Однако же обветшалость и нищета оного оказались вопиющими. Жилище состояло всего лишь из маленькой круглой мазанки под шатровой соломенной крышей, а обстановка внутри была беднее, чем в придорожном доме bruigu. Несколько табуретов и скамей, ложами служили тощие подстилки, набитые сушеным папоротником, убитый же земляной пол был застлан тростником. Было там несколько коровников, амбар для зерна и маленькая кузня. Была и конюшня, несколько стойл, которыми Доннахад гордился, хотя они и пустовали.

Из разговоров с дружинниками я понял, что Доннахад и его воины пошли сражаться на стороне короля не из верности, но в надежде принести домой достаточно добычи, чтобы как-то улучшить свою тяжкую повседневную жизнь. Земля, на которой жил их клан — или фейн — плодородием не отличалась, была низинной и болотистой, а в последние три лета выпало столько дождя, что пашни и вовсе затопило и хлеб погиб. В то же время скотина пала от скотского поветрия, а поскольку мелкие короли вроде Доннахада и его подданные считали свое богатство в коровах, этот падеж сильно им повредил. Победа при Клонтарфе, как теперь называли эту битву, была единственным радостным событием за последние пять лет.

Доннахад поставил меня на полевые работы и обращался со мной справедливо, хотя я и был рабом. Он позволял мне отдыхать в полдень и вечером, и еда, которую мне давали — грубый хлеб, масло и сыр, а иногда миска мяса — не слишком отличалась от того, что ел он сам. У него была жена и пятеро детей, и домотканая одежда была знаком их бедности. Но при этом я ни разу не видел, чтобы Доннахад прогнал путника, пришедшего к его порогу — ирландцы ждут гостеприимства не только от bruigu, — и дважды в то лето я прислуживал в доме, когда Доннахад задавал пиры членам своего клана, которые ожидали таковых от человека его «цены чести». Еда и мед, это я знал, вот почти и все, что Доннахад хранил в своей кладовой.

За лето, проведенное на открытом воздухе, когда я пас коров, присматривал за овцами и свиньями, строил и чинил изгороди, я сильно изменился и телесно, и умственно. Я раздался и окреп, спина моя исцелилась, и я быстро овладевал ирландским языком. И обнаружил, что у меня есть талант к постижению языков. Единственное, с чем было худо, так это с моей раненой рукой — она все еще беспокоила меня. Я упражнял и растирал ее, но пальцы гнулись плохо и не слушались. Особенно мне это мешало, когда нужно было лопатой нарезать и складывать про запас торф для зимней топки или таскать камни с необработанных полей и складывать их на межи.

Урожай был скудный, но все-таки урожай, однако вскоре я начал замечать, что Доннахад чем-то встревожен, и чем дальше, тем больше. Его обычные прибаутки уже не звучали, он мог целый час просидеть, понурившись, с лицом озабоченным и растерянным. Ночами, просыпаясь, я время от времени слышал тихое бормотание — это он переговаривался со своей женой, Шинед, в отделенной занавеской части дома, которую они называли спальной палатой. В обрывках их разговоров я часто слышал слово, которого не знал — manchuine, — и когда спросил у Маркана, старого слуги, что оно значит, тот скривился.

— Это дань, которую Доннахад должен по осени выплатить монастырю. Ее собирают каждый год, и последние пять лет Доннахаду нечем было платить. Монастырь давал ему отсрочку, и теперь долг так вырос, что уйдет не один год, чтобы от него освободиться, если это вообще возможно.

— А почему Доннахад должен деньги монастырю? — спросил я.

— У маленького туата вроде нашего должен быть начальник сверху, — ответил Маркан. — Мы слишком малы, чтобы выжить самостоятельно, и поэтому присягаем какому-нибудь королю, а он нам дает защиту, если начнется распря или спор о пограничных землях или что-нибудь еще. Мы оказываем верховному королю поддержку, а он приобретает честь, когда его признают верховным несколько туатов. Еще он дает нам скот, за которым мы присматриваем. А после сбора урожая мы отдаем условленную мзду продуктами — молоком, сыром или телятами, ну, и делаем для него кое-какую работу.

— Но какое ко всему этому имеет отношение монастырь?

— Это был неплохой договор в то время, когда дед Доннахада заключил его. Он полагал, что аббат будет более разумным господином, чем наш предыдущий ри туате, потому что тому всегда требовались воины в бесконечных распрях с другими ри туатами, а иногда он вдруг являлся с отрядом своих слуг и гостил по две-три недели, и жил у нас, как в собственном доме, и после этого мы оставались ни с чем. Дед Доннахада надумал переприсягнуть монастырю. Монахи вряд ли потребуют воинов для своих распрей и не станут гостить так часто.

— А что оказалось плохо?

— Новый договор был хорош почти двадцать лет, — ответил Маркан. — Потом пришел новый настоятель, и у него появились великие замыслы. Он и его советчики решили добиться особой святости для своего святого. Святой их монастыря должен стоять выше, чем святые других монастырей, — так они решили. Настоятель начал нанимать каменотесов и рабочих, строить новые часовни и все такое, стал покупать дорогие алтарные покровы и выписывать лучших ювелиров, чтоб те придумали и сделали небывалую церковную утварь. А все это очень дорого стоит.

Больше цены чести, подумал я.

— Тогда хранитель монастырских сокровищ начал требовать от нас скота больше, чем давал нам, а ты знаешь, со скотиной нам не везло. Дальше — хуже, его преемник выдумал новый способ повысить свои доходы. Теперь монахи объезжают свои туаты каждую осень, привозя с собой священные реликвии на показ народу. Они надеются, что верующие заплатят им manchuine, монастырскую дань, чтобы настоятель мог продолжать строительство. Если хочешь знать, так, по-моему, понадобится еще два поколения, чтобы закончить эту работу. Монахи просят денег даже на то, чтобы платить проповедникам, которых они посылают куда-то в чужие страны.