Улица Сервантеса - Хайме Манрике

Хотя я был вдвое старше ее, не владел одной рукой, не мог преподнести достойного подарка невесте и происходил из злосчастного рода, чистота крови которого до сих пор оставалась под сомнением, обстоятельства возобладали над всеми препятствиями. В селениях вроде Эскивиаса обесчещенная дочь считалась наихудшим пятном на имени благородного семейства.

Двенадцатого декабря 1584 года, через три без малого месяца после знакомства, мы с Каталиной обвенчались в церкви Девы Марии Кормящей. Церемонию провел дядя невесты Хуан де Паласиос. Свадьбу устраивали с такой поспешностью, что не было и речи о том, чтобы дождаться кого-нибудь из моих мадридских родственников. Помимо доньи Хуаны, матери и братьев Каталины, на венчании присутствовали лишь Родриго Мехия, Диего Эскрибано и Франсиско Маркос – соседи доньи Каталины, взявшие на себя обязанности свидетелей.

За несколько дней до свадьбы я вручил донье Хуане выправленную рукопись стихов Педро. Помимо двадцати золотых эскудо, обещанных за мой труд, донья Хуана преподнесла нам с Каталиной еще столько же в качестве свадебного подарка. Сорок эскудо были внушительной суммой, вполне достаточной, чтобы начать семейную жизнь.

Возвращение в Мадрид меня больше не прельщало. Теперь я был твердо намерен остаться в Эскивиасе и наслаждаться обществом своей прекрасной молодой супруги. Я хотел нанять дом, в котором мы обрели бы собственное семейное счастье, а я – еще и вдохновение, но Каталина внезапно воспротивилась разлуке с родственниками.

– Пойми, Мигель, – сказала она, – мать и братья слишком во мне нуждаются. К тому же дом такой большой, что никто не помешает нашей с тобой жизни.

В итоге мы обосновались на втором этаже родового поместного дома Паласиосов, в пристроенном крыле. Из окон трех огромных комнат с высокими потолками открывались чудесные виды на селение и поля Ла-Манчи. Это был оазис покоя, где я наконец смог бы посвятить себя писательству – когда бы после завершения работы над сборником Педро и в преддверии неизбежной публикации «Галатеи» меня вдруг не охватил страх перед новыми замыслами. Мне приходилось прилагать значительные усилия, чтобы выжать из себя несколько вялых строк.

Каталина оказалась способной ученицей: она жаждала освоить все любовные хитрости, почерпнутые мной у шлюх самых разных национальностей. Мои познания в этой области весьма обогатились благодаря Ане де Вильяфранка. Но молодое и девственное тело Каталины, ее искреннее желание доставить мне удовольствие – и получить удовольствие самой – оказались лакомством, которым я не мог пресытиться. Глубокой ночью, когда остальные эскивиасцы уже смотрели седьмой сон, мы с Каталиной предавались такой страсти, что местные собаки и волки в лесу принимались лаять и выть, заслышав мой рев и ее стоны. Когда я спускался утром на завтрак, донья Каталина при взгляде на меня заливалась густым румянцем. Если я прогуливался по селению, за мной увязывалась толпа любопытных детей. Женщины, шедшие навстречу в одиночку или в компании других дам, при моем приближении опускали глаза и, поспешно перейдя на другую сторону улицы, скорее старались исчезнуть из виду. Старики, которые обыкновенно сидели с трубочками на пороге своих домов и здоровались со всеми проходящими, при виде меня ворчали: «Видали сукина сына?! Ей-богу, жеребец!» и лишь пускали кольца дыма, когда я им кланялся.

Многие испанки, отдаваясь мужьям, закрывают лица покрывалом. Каталина, напротив, зажигала все канделябры в спальне, чтобы мы могли беспрепятственно любоваться и изучать тела друг друга – от головы до пят. Если большинство испанок лежат в постели навзничь, Каталина пожелала оседлать меня – а после того, как я показал ей одно-два ухищрения, приноровилась подпрыгивать в такт, словно скакала на верблюде. В другой раз она усадила меня на стул с прямой спинкой и, прижавшись грудью к моей груди, наседала на меня, покуда я не почувствовал, что еще никогда не бывал в женщине так глубоко. Хотя проституткам случалось ублажать меня во всех позах, доступных человеческому воображению, страсть их была поддельной – и они никогда не просили о большем. Игра с ними всегда завершалась моим извержением. Однако Каталина не оставляла меня в покое, пока не достигала блаженства и сама. Шлюхи, которых я знал, лишь позволяли проникать в них; Каталина пожелала проникнуть в меня тоже – и без смущения использовала для этих целей огурцы и морковь. Раньше любовные игры заканчивались, как только я делался ими сыт; Каталина же еще долго не смыкала глаз, рассказывая все новые эпизоды своей жизни и лаская мою грудь и бедра. Мы не могли оторваться друг от друга, пока усталость не погружала нас в сон, от которого мы пробуждались лишь для того, чтобы поприветствовать новый день. Я всю жизнь думал, что любовь – удел ночи; однако любовь Каталины не тускнела и при солнечном свете. Никогда я не был так счастлив, как той зимой в Эскивиасе, в медовый месяц, когда наша страсть делала зябкие ночи Ла-Манчи теплыми и полными неги, словно пески Сахары сразу после заката.

Будь Каталина сиротой, наше супружеское счастье могло бы длиться вечно. Но у нее была мать, да причем непростая. Вскоре после свадьбы я понял, что донья Каталина рассчитывала найти во мне человека, который взял бы на себя ответственность за пошатнувшееся благополучие всего семейства. Дон Фернандо де Саласар Восмедьяно – отец Каталины, почивший тремя годами ранее, – был человеком неблагоразумным и заядлым игроком. После его смерти семейству перешли огромные долги, поставившие под угрозу благополучие всего рода Паласиос. К счастью, Каталинина доля была защищена правом наследования, а потому алчные кредиторы тщетно точили на нее зубы. Однако теща моя ожидала, что я займусь сбором ренты за дома, принадлежавшие ей в Толедо и окрестностях Ла-Манчи, а также пригляжу за сбором и продажей урожая из семейных садов и виноградников.

Новообретенная роль главы семьи оторвала меня от письменного стола. Мечта о буколической жизни, в которой я всецело посвящу себя сочинительству, начала казаться очередной химерой. Поначалу я принял новые обязанности безропотно. Меня не покидала надежда, что выход «Галатеи» обеспечит нас в достаточной мере, чтобы я смог нанять управляющего. Сам я так и не смог собрать подать, которую задолжали донье Каталине ее арендаторы из Толедо и окрестных деревень. Выжать деньги из этих людей было не легче, чем молоко из камня. Они едва сводили концы с концами. В лучшем случае они могли расплатиться цыплятами, яйцами, парой бутылок вина или оливкового масла, а иногда – что было почти чудом – поросенком или козленком.

Когда я возвращался в Эскивиас с этим зверинцем вместо денег, донья Каталина подробно высказывала все, что думает о моих деловых способностях.

– Мигель, если эти люди не способны уплатить назначенную ренту, их следует вышвырнуть на улицу. Силой, если понадобится. Будь я мужчиной, я сделала бы это сама. Я тоже не из золота. Мне тоже нужно кормить семью, а теперь еще и тебя!

Но разве мог я выгнать на улицу стариков, на месте которых могли оказаться и мои родители?

– Мигель, постарайся понять матушку, – сказала мне Каталина однажды воскресным утром, когда мы шли к мессе. – Отец в жизни не превратил мараведи в эскудо. Он умел только тратить. Мои братья и те разумели в деньгах больше его. Мама уже не молода, она устала и ищет, на кого бы опереться. Ей нужен человек, который возьмет на себя ведение дел. Я знаю – ты поэт, у тебя страстное сердце, но попробуй сделать над собой усилие. Наше существование зависит от этой ренты. Если «Галатея», как мы все надеемся и молимся, будет иметь успех, мы сможем нанять управляющего, он займется делами, а ты спокойно вернешься к писательству.