Княгиня Монако - Александр Дюма

Господин де Кандаль, официальный любовник г-жи д'Олонн и один из самых блестящих щеголей шайки фрондеров, умер своей смертью в Лионе; это было подлинным несчастьем в тот момент, когда беды сыпались как из рога изобилия. Господин принц смирился с этой утратой, к великой радости моего отца; он тотчас же приблизил к себе Гиша и стал чрезвычайно им дорожить. Он (господин принц) окончательно рассорился с г-жой де Шатийон, и та в поисках утешения снизошла до аббата Фуке, который дурно с ней обращался и даже бил ее. Как изменились времена! Если бы кто-нибудь когда-нибудь сказал адмиралу де Колиньи: «Жена вашего внука будет терпеть издевательства от аббата Фуке» — тот разразился бы страшной бранью и вышвырнул бы такого провидца за дверь. Однако теперь это происходило на глазах у всех.

Месье был странный принц: он одевался в женское платье, румянил щеки и носил мушки; всю свою жизнь он подражал мадемуазель де Гурдон и привязывал к волосам банты. Мой брат презирал Месье до такой степени, что однажды в Лионе, во время визита к герцогине Савойской, на балу, где все были в масках, дал ему несколько пинков в зад на глазах у всего двора, а принц над этим только посмеялся, полагая, что его нельзя было узнать.

Эти близкие отношения между Месье и моим братом начали внушать королеве некоторые опасения, и им было позволено встречаться лишь в присутствии гувернера принца, маршала Дюплесси, но г-жа де Шуази и взбалмошная графиня де Фьенн, добрые подружки Месье, устраивали им с Ги-шем тайные свидания, словно любовникам. Во время поездки в Лион, как я уже сказала, оба злоупотребили своей свободой. Принцесса Маргарита Савойская, которую столь неразумно пригласили в Лион, чтобы выдать замуж за короля, не желавшего ее знать, показала себя там умнейшей женщиной; в то же время она держалась необычайно естественно. Никто не повел бы себя в данных обстоятельствах так, как она. Отец несколько раз беседовал с ней наедине и убедился в ее превосходных качествах.

Маникан был близкий друг графа де Гиша и самый несносный человек, самый большой проказник из всех, кого я знала. Он считал, что под зашитой моего брата ему все дозволено, и он может творить что угодно, даже в отношении Месье; они с Гишем натворили столько всего, что королева отослала обоих в Париж, и там граф влюбился в г-жу д'Олонн; опасаясь, что никто об этом не узнает, он сопровождал ее на проповеди отца Энева, иезуита, во время Рождественского поста произносившего проповеди у госпитальеров с Королевской площади. Эти проповеди были тогда в моде, и на них съезжалась вся знать. Поклонники г-жи д'Олонн шли туда толпой, в том числе Марсильяк, сын герцога де Ларошфуко и Фронды; этот франт, разукрашенный лентами, пожирал глазами моего дорогого брата. Ходили слухи (но я в это не верю), что Гиш ухаживал за г-жой д'Олонн, чтобы передать ее Месье. Королева, не любившая фаворитов своих детей, говорила об этом Месье с утра до ночи, а он оправдывался; несомненно одно: мой брат был отнюдь не тем человеком, кого можно использовать в качестве приманки.

В то время когда Гиш и Пюигийем находились в Париже, там был устроен маскарад, на котором присутствовали Мадемуазель, мадемуазель де Вильруа и мадемуазель де Турдон. То было необычайно галантное собрание, и впоследствии мне пришлось пролить из-за него немало слез, ибо именно тогда Мадемуазель обратила внимание на г-на де Лозена, сохранив о нем память. Женщины были в платьях из серебристого полотна — с розовым кантом, черными бархатными передниками и вставками, украшенными золотистыми и серебристыми кружевами. Платья, с вырезами как у жительниц Бреса, были по их моде отделаны манжетами и воротничками из очень тонкого желтого полотна, и все это — в обрамлении венецианского кружева. Черные бархатные шляпы были увенчаны ярко-розовыми и белыми перьями. Весь стан Мадемуазель был затянут жемчужными нитями, скрепленными бриллиантами; Месье и мадемуазель де Вильруа были усыпаны бриллиантами, а мадемуазель де Гурдон — изумрудами. Темные волосы дам были причесаны на манер бресских крестьянок; в руках они держали лакированные ярко-красные посохи с серебряной отделкой. Месье щеголял в женском платье (будь моя воля, я бы ни за что ему этого не Позволила).

Герцог де Роклор, маркиз де Вильруа, мой брат и Пюигийем, кавалеры этих крестьянок, были одеты в пастушеские костюмы. В свое время я записала все это, поскольку двое наших придворных говорили об этом без конца. Мадемуазель также много раз рассказывала мне эти подробности, когда я вернулась ко двору, и позднее — она отнюдь не забыла их, как и я.

Мой дорогой братец совершил очень некрасивый поступок в отношении своей прекрасной г-жи д'Олонн и тотчас же за это поплатился. Он вытянул у нее письма Марсильяка и принялся разглашать их повсюду, главным образом во дворце Л ианкура, чтобы помешать браку принца с внучкой этого герцога. Брат не добился своего и опозорился во всех отношениях. Марсильяк в свою очередь раздобыл письма графа де Гиша и пустил их гулять по всему Парижу.

Он отнес их даже кардиналу, и тут дело приняло скверный оборот. В одном из посланий брат отзывался о Месье и королеве не слишком учтиво:

«Я изо всех сил старался склонить мальчика к тому, чтобы он стал вашим кавалером; он был не прочь, но испугался своей старушки-матери».

Заметьте, что граф бессовестно лгал. Он и не думал толкать Месье в объятия г-жи д'Олонн. Так или иначе, королева, узнав, что ее назвали старушкой, пришла в бешенство; Месье и Мадемуазель, обожавшие интриги, вмешались в это дело. Между тем мой отец готовился к отъезду с посольской миссией; происшедшее его очень расстроило, и ему стоило больших трудов все уладить; однако королева-мать так и не простила графа де Гиша, и он ощущал это всю свою жизнь.

Королева была очень злопамятна, и оскорблять ее было опасно — она ведь была испанка. Вот какая обстановка сложилась ко времени моей свадьбы: король, безумно влюбленный в мадемуазель де Манчини, отнюдь не стоившую его любви, и забывший ее сестру Олимпию (графиню Суасонскую) и мадемуазель деЛа Мот-Аржанкур (одну из камеристок королевы), против своей воли согласился жениться. Кардинал по-прежнему был всемогущ; королева пыталась подчинять себе сына, но это ей нисколько не удавалось. Все интриги, которые плели в ту пору, касались будущего: короля и нового двора.

Мой брат, из которого старались сделать героя романа, был человеком капризным и своенравным в отношении своих близких, жестоким, очень храбрым, временами весьма вспыльчивым, безразличным и ленивым, мечтательным, почти всегда желчным и язвительным, неспособным на дружеские чувства ни к кому, даже к самому себе, если для этого нужно было потрудиться. Он не любил даже Мадам: я часто слышала от него жалобы на то, что она держит его в рабстве, и он не оставлял ее лишь из соображений тщеславия. Он хотел быть господином, а не подчиненным; он хотел, чтобы его осыпали ласками, а ему ничего не нужно было бы давать взамен; словом, за исключением тех моментов, когда граф де Гиш блистал при дворе, в нем не было ничего приятного и привлекательного, кроме его красивого лица и внешнего обаяния. Я знала его лучше, чем кто-либо, ибо он не притворялся передо мной.

Порой Гиш принимался пустословить и умничать без конца. Он ввязывался в споры, которые были ему не по силам, так как он был очень невежественным, хотя и горел желанием докопаться во всем до сути. Я уже говорила о позерстве своего брата, о его безосновательных жалобах, о его обмороках и о его собачонках. В манерах и привычках графа было что-то от гермафродита: будучи женщиной во всем, что касалось туалетов, чувствительности, бесконечных признаний, обидчивости, кокетства и даже ребячества, он тотчас же снова становился мужчиной, когда его призывала опасность или слава, как Ахилла на Лесбосе. Общаясь с Месье, брат приобрел наклонности этого принца; находясь рядом с ним, он привык придавать первостепенное значение тому, как носить камзол или расположить плюмаж на шляпе. Гиш был почти таким же истинным гасконцем, как и отец, но беспечность направляла его гас-конское бахвальство в другое русло. Он выкладывал все начистоту, как и маршал, но его бахвальство напоминало не выпущенную стрелу, а мину, взрыв которой слышится лишь после минутного ожидания. Очевидно, граф был более резким и язвительным, чем отец, тем не менее у него были друзья, которые обманывались, судя о нем по внешнему виду, и верили в его доброту, ибо леность не давала ему быть злым, если на то не было непосредственной нужды. Брат уступал маршалу в хитрости, потому что он был более гордым и больше кичился своими достоинствами или — я неправильно выразилась — потому что ему хотелось внушать к себе уважение окружающих, и он не сумел преуспеть при дворе так, как отец. Гиш умер вовремя: он никогда бы ничего не добился; он промелькнул и сгорел как ракета. К тому же он не нравился королю.