Небо помнить будет - Елена Грановская

Бешеный поток ревущих мыслей в голове Констана перекрывал стук машинописных аппаратов, бумажный шорох и треск телеграфа.

Он молча стоял и смотрел на сверток перед ним, не решаясь взять его в руки.

Полные страха глаза посмотрели на немецкого солдата и встретили его взгляд, внимательный, но уже не подозрительный.

Дюмель поднял дрожащую руку и положил ладонь на сверток. Внутри что-то твердое, плотное. Немец всё продолжал смотреть.

Сверток оказался в руке. Ноги развернулись на каблуках и в нерешительности ступали по полу в сторону двери. Пространство в отделении вытягивалось: казалось, до выхода много миль, никак не дойти…

Улица. Свежий воздух. Мысли покинули сознание и теперь витали у тела, окружив его, пиная и тыкая, подстегивая.

Не оглядываясь, с бешено колотящимся сердцем в груди, Констан взял велосипед за руль и, ведя его рядом, отошел в конец улицы, оставив велосипед прислоненным к фонарному столбу на углу, а сам нетерпеливо рвал бумагу.

В руках остался сверток из плотного материала. Из такого шьют пальто. Прежде чем развернуть его, Дюмель, ощутив на себе сторонний взгляд, обернулся, желая утешить самого себя тем, что ему лишь кажется, будто за ним кто-то наблюдает.

Но он оказался прав. Вдалеке, у входа в почтовое отделение стоял солдат, сидевший внутри у стола с разобранной подозрительной почтой, и курил, в упор глядя на Констана. Немец не пытался его арестовать и увезти на допрос, не сказал ничего прошедшим рядом двум эсэсовцам. Он просто стоял и смотрел. Это был страшный взгляд. Этим взглядом смотрит человек, за маской обычного гражданина которого скрывается мучитель и предатель, подлец и завистник.

Констану есть что терять в этой жизни. Есть за кого беспокоиться. Даже если солдат уже передал какую-то радиограмму о получателе подозрительного письма своему начальству и Дюмелю будет суждено исчезнуть в жерновах германской мощи, он не посмеет не оставить на этой Земле последнее прости людям, которыми дорожит, которых любит и ценит. Он сделает так, чтобы по его уходу не скорбели. Он знает, что сделает. Но ему нужно время на подготовку, которого нет.

Ладно. Не об этом сейчас. Сейчас — настоящее. Сейчас — Лексен.

Констан развернул сверток. Из него выскользнули вещи, он не успел их подхватить. На асфальт упали туго свернутый бумажный рулон, истерзанный листок и спичечный коробок.

Запятнанные бумаги засалены по краям. Листок в темных застывших пятнах. Коробок опален.

Темные пятна оказались кровью.

В коробке что-то негромко звякнуло.

Дюмель не почувствовал под собой ног. Еще не зная, что содержится в этих страшных посылках, он уже начал допускать то худшее, что никогда не смел и не позволял себе представлять все эти долгие, мучительные месяцы.

Он пошатнулся и, задев спиной фонарный столб, спустился по нему, тяжело осев на край тротуара. Проходящие мимо смотрели на него, но не помогали, не спрашивали о состоянии. Все молча обходили его.

Но Констан всё равно их не замечал.

Мир пошатнулся. Мир сужался. Мир рушился. Его осколки дробили сознание и давили на грудь, пытаясь проникнуть в сердце, разорвать его.

Это какая-то ошибка. Это чудовищная ошибка. Это не для него. Ошиблись. Направили не туда.

Дюмель повернул отяжелевшую голову в сторону и посмотрел расплывающимся взором на бумагу, в которую был завернут сверток. Он увидел на ней свое имя в адресной строке рядом с названием своего парижского прихода, написанное яркой синей пастой.

Это конец…

Дрожащими пальцами Констан сдвинул крышку спичечного коробка.

Дыхание перехватило.

Воздух перестал поступать в легкие.

В ушах разливался колокольный звон.

В опаленном коробке лежал крестик. Его, Констана, крестик. Который он надел Лексену, когда отпускал его.

Из груди вырвался стон.

Дюмель с силой зажал рот ладонью. Зубы до боли вцепились в губы.

В глазах помутнело: подступили слезы.

Он поднял лицо и оглядел улицу.

Облачно. Все куда-то спешили. И не знали, не имели понятия, не хотели знать, какое горе случилось у молодого священника, сидевшего у фонаря и качающего, словно младенца, на руках картонный коробок и мятые бумаги.

Господи.

Нет.

Это неправда.

Уверь меня в том, что это — неправда.

Я бы знал.

Ты бы подал мне знак.

Ты бы — подал, Господи?..

Необходимо найти ответ, почему крестик был возвращен Дюмелю. Констан знал и верил: Бруно, не крещенный, но верящий во что-то необъяснимое, что управляет человечеством, ни за что бы просто так не расстался с защитой, с покровом, в который так верил он, Дюмель, и ценность которого передал ему, отважному юноше; не расстался бы с памятью о нем, Констане. Но, кажется, только один-единственный ответ был всему объяснением…

Нет…

Пусть не окажется так.

Пусть…

Дюмель взял в руки испачканное в крови письмо и тут же уронил руки на колени, заходясь в тихих всхлипах, понимая, что кровь может быть его — Лексена.

Констан посмотрел на небо сквозь пелену слез. Оно не давало надежды. Оно будто призывало смириться.

Под кровавыми застывшими пятнами бумага слиплась. Пришлось осторожно расщеплять края, не порвав письмо. Там Дюмель надеялся найти ответ…

Ему стоило нечеловеческих усилий дочитать короткое письмо до самого конца, до последней строчки, последнего слова и знака.

Он безмолвно зарыдал, обхватив одной рукой фонарный столб и приложившись к нему, едва сохраняя равновесие.

Он готов был упасть, распластаться по земле и корчиться в судорогах, заходиться звериным криком.

Время остановилось. Всё кругом словно затихло.

Он не понимал, не знал, не хотел понимать, где он, кто он, зачем здесь.

Ему нужно было только одно — вера.

Но ее последние крохи пропали с этим письмом.

Как ему хотелось стенать в голос и не бояться людского осуждения. Все личные проблемы и страхи превратились в сущее ничто, стали ничем.

Он лишился своей последней любви.

Он лишился своего Лексена.

Своего бесценного Пьера.

Его у него забрали.

Все люди!!! Всё человечество повинно в его потере!!!

Даже Бог виноват.

Ты не защитил его!!! Ты лгал мне!!! Ты скрывал от меня эту весть!!! Это жестоко!!! Почему Ты его не уберег!!! Он был мне нужен!!!

За что Ты так поступил со мной!!! Забрал Луи!!! Забрал Лексена!!! Следующим заберешь и меня??? И куда Ты определишь нас троих, куда Ты отправляешь таких, как мы??? Гореть в адовом пламени??? Мы с Луи служили Тебе!!! А Пьер ни в чем не повинен!!! Мы любим!!! Мы просто — любим: искренне!!! И это — грех, это — предательство???

А Ты изменился, когда началась война… Ты стал другим.

Ты сам позволил войне начаться. Но взвалил