Инфанта (Анна Ягеллонка) - Юзеф Игнаций Крашевский

гасконскими аркебузирами, на красивом белом коне, с великолепной уздечкой, полностью чёрной, в собольей шубе, в токе на голове, опоясанной лентой с изумрудами, с огромной бриллиантовой брошкой над челом.

Дося так стояла, что с ним око в око могла встретиться.

Он ехал бледный и усталый, с лицом, на котором невольно выступала скука, только, когда глаза его, странствую по толпе, наткнулись на красивое личико Заглобянки, которая уставила на него дерзкий взор, он вздрогнул и, пока только мог, преследовал её глазами, не спускал их с этого облика, который, видимо, притягивал его женской красотой к себе.

Ни один из промокших миньонов, сопровождающих Генриха, с этим таинственным юношей равняться не мог.

Что сказали друг другу глазами гордая девушка и женоподобный француз, Талвош не мог отгадать, видел только, что на лице Доси выплыл кровавый румянец.

Заглобянка, уже едва бросив взгляд на герцогов Невера и Майенна, на остатки кортежа, везущего воевод и каштелян, не дожидаясь, пока медленный кортеж проедет через все ворота, которыми дорога до замка была испещрена, дала знак Талвощу, что хочет опередить Генриха в замке.

Таким образом, он должен был снова пробиваться с ней сквозь плотные толпы, и с немалым трудом сумел привести её в Вавель.

Целый день пробыв на морозе и на коне, Заглобянка, совсем не показывая утомления, дала себя снять с седла и, не поблагодарив даже литвина, убежала переодеваться, чтобы предоставить принцессе отчёт обо всём.

Вскоре потом костёльные колокола ознаменовали, что король находился в соборе, из которого слышался благодарственный Te Deum.

Из окон своих покоев Анна могла видеть, как его, наконец, уже ночью привели в замок, где короля и панов, иностранных послов и достойнейших гостей внизу ожидал пир.

Так окончился это день, утомительный для всех, а, может, самый трудный для Анны, которая с всё увеличивающейся тревогой ожидала свидания с человеком, известным ей до сих пор по изображениям и похвалам, равно как они, приукрашивающим.

В окне промелькнул перед ней только щуплый, мелкий, выглядящий ребёнком какой-то хлопчик.

Оставила его в мыслях при себе и загрустила. Её пажом… был бы очень милым – на спутника жизни серьёзной Ягелонки казался не доросшим ещё.

Вздохнула.

Заявившуюся Досю, лицо которой пылало от холода и испытанных впечатлений, принцесса и дамы обступили с неизмерным любопытством.

Она видела всё, разглядывала короля, могла лучше, чем другие описать его, отгадать.

Однако напрасные надежды, Заглобянка вошла смешанная, а усталость, может, только теперь давшая себя чувствовать, не позволяла ей рассказать о том, что видела.

Король… король показался ей красивым как изображение, которое показывал карлик Крассовский, но Дося находила, что мужского в нём было немного, хотя обаяние имел в себе великое и мощную силу во взгляде.

Случайно упомянула, что встретила этот взгляд и на себе его испытала. Только когда это вырвалось из её уст, пыталась объяснить тем, что слышала от людей.

Заглобянка говорила ещё, когда прибежал Крассовский, который внизу идущего к столу короля имел время поймать и перекинуться с ним несколькими словами.

Карлик, скрестив руки на груди, ручался, что Генрих был всем восхищён, что Польша превзошла его ожидания, а великолепие приёма французов ввело в удивление.

– Не новость для них, – говорил он, спеша, как всегда, и сыпля словами, как бы боялся, чтобы у него их не отняли, – не новость для французов – роскошь, золото и серебро, но такой чудесной фантазии, такой выдумки и разнообразия, такого мастерства в варварской Польше никогда не ожидали.

Крассовский не говорил, может, всего, что слышал, но предсказывал лучшее будущее.

Орёл, который был на воротах на рынке, весело приветствуя нового пана, размахивал крыльями.

Среди тысячи людей ни одного не помяли, никто не жаловался, никто не погиб.

Анна слушала немного грустная и задумчивая.

В этот день о ней вовсе речи не было, как будто её не существовало.

Когда прибывший будет её приветствовать? Не смела даже спрашивать.

* * *

На следующий день с равной роскошью, согласно старому обряду, должна была пройти коронация, но ночь, которая ей предшествовала, казалось, готовит бурю. Те, которые были противниками выбора Генриха, подшепнули диссидентам, что при сложении присяги должна быть упомянута свобода вероисповеданий и совести.

Не было их в старых формулах, потому что вере ни одна реформа не угрожала, теперь дополнительно обеспечивали себе в Париже строгое сохранение прав вероисповеданий, отличающихся от католических.

Эта статья стояла в выданных королём гарантиях и пактах, но католическое духовенство хотело обойти её молчанием.

Кто подшепнул Фирлею, что это могло произойти и угрожало? Кто пустил эту весть с вечера среди вождей диссидентов и возмутил ею умы?

Уже вечером в замке на пиршестве протестанты этому радовались.

Непримиримые враги Фирлей и Зборовский, который короля на трон привёл, были согласны в том, что Генрих должен был поклясться в свободе диссидентам.

Католическое духовенство, казалось, совсем о том заранее не было осведомлённым. Архиепископ находил естественным держаться давней формы присяги, которая могла пройти незамеченной.

На будущее Генрих имел свободные руки, совесть, не связанную ничем.

Вокруг стола уже шептались, готовясь к завтрашнему дню, когда король, французы и духовенство не имели ни малейшего предчувствия того, что готовилась последняя наиболее торжественная минута.

Костёл был переполнен с утра, а те, которым было важно выступить голосом и протестом, заранее обеспечили себе места.

Король, торжественно приведённый в собор, сел на приготовленный трон, принцесса Анна со своим двором заняла ложу, ей предназначенную, из которой первый раз лучше могла присмотреться к тому, который до сих пор казался ей предназначенным мужем.

Она со страхом направила на него взор, долго смотрела, бледнела и, упав на колени с закрытым руками лицом, начала молиться.

Медленно, торжественно, прерываемый песнями и молитвами, начался обряд коронации. В костёле царила тишина, принцесса непрерывно молилась, а крайчина, стоя за ней на коленях, догадалась о слезах на её глазах.

Вдруг песни прервались. Примас стоял перед большим алтарём и проговаривал молитву, король стоял на коленях, ожидая присяги, которую должен был принести.

Ещё мгновение и всё прошло бы спокойно. Затем, среди момента гробового молчания возвысил голос Фирлей и призвал короля, чтобы в присяге заверил мир диссидентам.

Духовенство с архиепископом стояло молча. На лице епископов был виден ужас, один примас остался на вид равнодушным. Некоторые из пасторов, договорившись глазами, начали шептаться и всё громче говорить, что должна быть сохранена старая форма. За ними голос поднял Ходкевич.

Костёл, о, ужас! изменился как бы в зале были заседания горячих.

Из середины толпы вырывались всё более крикливые:

– Pacem