Записки незаговорщика - Ефим Григорьевич Эткинд

из Союза Лидию Корнеевну Чуковскую — им было не до меня и моей книги. А, точнее говоря, они и не собирались воевать с Лесючевским. Анатоль Франс оказался прав: закон — это санкция установившегося беззакония.

Я предпринял еще несколько шагов, о которых, не желая наскучить и без того утомленному читателю, рассказывать не буду. А потом грянуло 25 апреля 1974 года, и все, что я делал до того дня, оказалось единым махом перечеркнуто. За «Материю стиха» я вел борьбу около четырех лет. Теперь она выходит на Западе.

Можно думать, что в истории с этой книгой автор-оптимист закрывал глаза на реальное соотношение сил. Параллельно с ней разыгралась другая, из которой автор мог бы понять, что происходящее с ним — закономерно, что он — в блокаде. Эту параллельную историю я расскажу без особых подробностей; в мое повествование она не внесет ничего принципиального нового.

Глава шестая

«РАЗГОВОР О СТИХАХ»

Книга под таким названием была выпущена в 1970 году издательством «Детская литература» тиражом в сто тысяч экземпляров. Ее распродали за несколько дней — уже неделю спустя я не мог ее купить, хотя просил знакомых в разных концах страны. Успех книги — высокий тираж, мгновенная продажа, — подтвердился рецензиями в газетах и журналах, а, главное, большой почтой; писали самые разные корреспонденты, и юные, и великовозрастные специалисты, и очень далекие от словесности просто-читатели. Я выпустил немало книг, но такого отклика не имел никогда; значит, цель была в известной мере достигнута. Цель же была такая: приобщить к поэзии молодых, рассказав о ней доступно, не пользуясь учеными словами. В наше время о литературе пишут все сложней, терминология становится все специальней, я же издавна уверен, что даже о проблемах тонких и трудных можно рассказать прозрачно.

В школе литературу преподают так, что надолго отбивают любовь к ней: детям скучно и противно. Стихи для них выбирают искусственно, словно нарочно (а может и в самом деле нарочно?) обедняя — и уже навсегда — художественный мир молодых читателей. Мне хотелось раздвинуть их горизонты, предложив им не только понятные для них разборы, но, попутно, и целую антологию стихотворений, которых не найти; это прежде всего относится к новейшей поэзии, к стихам Анны Ахматовой, Хлебникова, Мандельштама, Пастернака, Цветаевой, даже Маяковского, — его преподносят тенденциозно, в политическом искажении. Но и классическую русскую поэзию молодые не знают: Баратынский, Тютчев, Алексей Толстой, Фет — это для большинства пустые имена. Хорошо, если хоть имена известны! Свою нравственную задачу я видел в воспитании моих читателей приближением их к искусству. В институтской газете появилась статья совсем юной студентки первого курса Елены Баевской, которая с простосердечной непосредственностью признавалась: «После такой книги хочется самому заняться стихами, хочется научиться в них видеть то, чего не видел и не замечал раньше. Я думаю, что многих эта книга приведет к вдумчивому и глубокому чтению стихов, а кое-кого и к страшно интересной науке — стиховедению». (Газета «Советский учитель» от 1 июня 1971 г.)

Издательство было довольно — оно получало благодарственные письма, приходили и просьбы о новом тираже. Ста тысяч книг не хватало. И вот редакция предложила автору подготовить второе издание; он по своему усмотрению мог дополнить и расширить книгу. Написав несколько новых глав, пересмотрев и исправив прежние, я отдал в редакцию почти вдвое разросшийся «Разговор о стихах». У «Материи стиха» сложилась трудная судьба, зато «Разговор о стихах» оказался удачлив: за те три года, что мою «главную книгу» перебрасывают от одного рецензента к другому и плетут вокруг нее сложные сети интриг, «Разговор» вышел в свет, завоевал читателя и прессу, и вот теперь готов к новому рождению. Небо над ним было безоблачным; казалось, издательство «Детская литература» — на другой планете или, во всяком случае, в другой стране, чем «Советский писатель». Заботы, связанные с новым изданием «Разговора о стихах», были мирные, для каждого автора любимые: какой выбрать формат? Какие поля? Как оформлять спуски? Где ставить колонцифры? Спорили об оформлении обложки, — сохранить старую, изменив цвет? Дать совсем другую? Сошлись на втором решении, и мой брат, хороший знаток книги и талантливый оформитель, уже подготовил два варианта. Словом, все шло благополучно, настолько благополучно, что я начинал пугаться: мог ли я забыть о том, что в нескольких кварталах от «Детской литературы» находился «Советский писатель» и что моя детская редакция — на площади Дзержинского, как раз напротив Лубянки?

Обложка, наконец, одобрена, формат выбран, рукопись после технической обработки вернулась в редакцию… А я слежу за этими этапами, слежу и думаю: — Скорее! Ох, скорее! Как бы не сорвалось… Успеть бы!

Успеть? Разве что-то должно произойти? Не знаю. Но — успеть: это сознание не оставляло меня ни на миг. Может быть, успеть до того, как мои недоброжелатели узнают о новом издании «Разговора» и примут меры для его пресечения? Может быть, до того удара, который мне собираются нанести — кто и когда? Я не знал ничего, но привык жить в мире кафкианских кошмаров. И все же «Детская литература» была островом, кусочком суши посреди водоворотов: здесь ничего не знали (и знать не хотели) о «фразе», обкоме, проработках, и мой «Разговор о стихах» им не представлялся опаснее других книг (для советского издателя всякая книга скрывает смертельную опасность, он ее боится, как солдат — неразорвавшейся бомбы; второе издание уже апробированной, не погубившей издательство книги всегда спокойнее, чем новая, таящая в себе неведомый заряд).

Все это благополучие было обманчиво: смутное предчувствие меня тревожило недаром.

Приехав в очередной раз в Москву в конце марта, я зашел в редакцию «Детской литературы» и в моей собеседнице почувствовал смущение: она отводила глаза. Потом достала из письменного стола бумагу и протянула мне. — Вот, сказала она, — контрольная рецензия, только что получили из Комитета по делам печати. Прочитайте.

Отступление о достоинстве и свободе выбора

«Мы же видели поистине великий пример терпения; и если былые поколения видели, что представляет собой ничем не ограниченная свобода, то мы — такое же порабощение, ибо нескончаемые преследования отняли у нас возможность общаться, высказывать свои мысли и слушать других. И вместе с голосом мы бы утратили также самую память, если бы забывать было столько же в нашей власти, как безмолвствовать».

Корнелий Тацит. Жизнеописание Юлия Агриколы.

Wahl ist Qual. Deutsches Sprichwort.[8]

Комитет по делам печати — это, в сущности, высшая