Умытые кровью. Книга 1. Поганое семя - Феликс Разумовский

Корнилов, отведя глаза от лица сухонького, убеленного сединами Алексеева, тоже посмотрел на Деникина, промолчал, думая о своем.

Судьбы этих трех людей были во многом схожи и тесно переплелись, чтобы остаться связанными до конца. Все они вышли из самых низов, испытывали глубокое отвращение к политике и, не имея ни состояний, ни поместий, были патриотами до глубины души. В начале войны Корнилов командовал Сорок восьмой пехотной дивизией, прозванной за доблесть Стальной. Бок о бок с ней сражалось другое знаменитое соединение – Четвертая стрелковая бригада. Ее называли Железной, она была известна на всю Россию. А командовал ею Антон Иванович Деникин.

Когда в сентябре семнадцатого года после неудачного августовского выступления были арестованы Корнилов, Лукомский и Романовский, генерал Алексеев дал согласие стать начальником штаба у Керенского, только чтобы спасти их от военно-революционного суда и немедленной, неизбежной расправы. Не смог, правда, уберечь от глумления пьяной солдатни Деникина, Маркова и Эрдели, оказавшихся в бердичевской тюрьме за открытую поддержку заговорщиков и осуждение действий Временного правительства.

Октябрьские события генерал Алексеев не принял со всей прямотой и искренностью старого солдата и, не желая признавать власть большевиков, в сопровождении ротмистра Шапрона отправился на Дон. Там, под прикрытием казачьих полков, пусть даже нейтральных, он надеялся создать ядро новой армии для спасения страны. Malo mori, quam foedari! Новочеркасск стал центром притяжения всего разумного, не тронутого бациллой революционного психоза, что еще оставалось в России.

Прибывали гимназисты, юнкера, интеллигенты-разночинцы призыва военного времени, немногочисленные уцелевшие в боях пятнадцатого года кадровые офицеры – все те, кто не мог мириться с господством восставшего хамья. Положение добровольцев на Дону вначале было тяжелым. Старое казачество, Круг, надеялось на согласие с советской властью и не хотело злить большевиков, предоставляя убежище «сборищу контрреволюционных элементов». Атаману Каледину удавалось сдерживать нападки только старинным дедовским законом – с Дона выдачи нет.

На исходе осени в Новочеркасск прибыли вырвавшиеся из тюрьмы Деникин, Марков и Романовский. К тому времени отряды Алексеева насчитывали уже более тысячи штыков, и, когда в конце ноября черноморская братва вместе с большевиками заняли Ростов, белая гвардия с боем освободила его, а с приездом в начале декабря Корнилова туда был перенесен центр организации Добровольческой армии. И вот настала пора уходить…

– Господа, слушайте приказ. – Лицо Корнилова стало мрачным, он поиграл желваками на скулах, глянул на начальника штаба Романовского.

– Приказываю сегодня по мере готовности выступить в направлении станицы Ольгинской. Заместителем в случае моей смерти назначаю генерала Антона Ивановича Деникина. Ну, с Богом, господа, за Русь святую.

Откинувшись на спинку стула, он положил ладони на седой затылок, глаза его затуманились. Корнилова недаром называли новым Суворовым, отступать было не в его привычках.

Уже под вечер, направляясь на Аксай, из Ростова вышли в степь бесконечные колонны беженцев. Медленно, из последних сил, тащились старики, солидные, хорошо одетые господа брели, цепляясь за повозки, городские дамы на высоких каблуках увязали в снегу, падали, но продолжали идти – людей гнал страх перед большевистским кошмаром. В этой необозримой ленте подвод, экипажей, продрогших, напуганных людей затерялись маленькие воинские колонны. Кое-где мелькали гимназические шинели со светлыми пуговицами, кое-где – зеленые, реалистов, но в общей массе преобладали солдатские и офицерские. Взводы вели полковники и капитаны, привыкшие командовать полками и батальонами. В рядах шли юнкера и офицеры, вплоть до штабных чинов, сам главнокомандующий, Лавр Корнилов, шагал пешком с солдатским вещмешком за плечами. Генерал Алексеев, седоусый, похожий на Рождественского деда, трясся в коляске с верхом, задумчиво курил, в ногах у него покоился чемодан с армейской казной.

В первом батальоне Офицерского полка шел рядовым поручик Сергей Полубояринов. Привычно, не теряя ноги, он месил размякший снег, отворачивая лицо от влажного, налетавшего с устья Дона порывистого ветра. Идти было тяжело. Дорога местами раскисала лужами, в сапоги забиралась сырость, подошвы, разъезжаясь, скользили по хлюпкой каше. Время от времени Полубояринов надрывно кашлял, хрипло отхаркивая мокроту, держался за саднящую грудь, но простуда занимала его мало – не до того.

В Доброармии он находился с начала ноября, приехал в Новочеркасск одним из первых, в твердой убежденности, что язву большевизма нужно выжигать без сожаления, добела раскаленным железом. И теперь, с трудом переставляя промокшие ноги, жалел только об одном – что приходится отступать.

В августе семнадцатого поручик вместе с однополчанами был откомандирован в Петроград в распоряжение Главного комитета Офицерского союза для нахождения в составе особого ударного батальона. Расселенные по частным квартирам, они должны были по команде взяться за оружие и поддержать войска генерала Крымова, направленные в столицу для наведения порядка. Однако всех, похоже, больше устраивал царивший хаос – и министра-председателя Керенского, с готовностью проститутки желавшего угодить и левым, и правым, и толпы разного сброда, заполонившего улицы города, и уж подавно большевиков, которые, пользуясь моментом, принялись вооружать свою красную гвардию. Попытка возрождения российской государственности провалилась, главковерх Корнилов угодил в тюрьму, а генерал Крымов выстрелил себе в сердце, но неудачно – его, блестящего кавалериста, талантливого командира, добили санитары в Николаевском госпитале.

Впрочем, ходили упорные слухи, что он был ранен кем-то из порученцев Керенского в ответ на пощечину министру-председателю. Ударный батальон распустили, однако возвращаться на фронт никто не спешил, сомнения закрадывались в души – а не послать ли к черту этого напыщенного слизняка, который, надувая щеки и близоруко щурясь, вопит с трибуны о патриотизме, России-матери и доблестной войне до победного конца? На кой нам аннексии и контрибуции, когда у самих как на вулкане? В столице бардак, митинги на каждом углу, пьяные дезертиры шатаются с оружием – не до европейских проблем…

Однополчане Полубояринова, полковник Мартыненко и капитан Фролов, ударились в какие-то дела, вокруг них стали крутиться сомнительные личности с настороженными взглядами, штабс-капитан Ухтомский все пытался продать свой дом на Большой Морской, но куда там, по нынешним временам денежки-то верней. Сам поручик сочинил наглейший рапорт об убытии по болезни и, плюнув на все, уехал к родителям в Лугу. Рыбачил, бродил с ружьецом, в подробностях узнал от отца, как погиб в феврале младший брат, – его, лейтенанта флота, матросики в Гельсингфорсе сварили заживо. В собственной каюте, засунув в разбитый иллюминатор шланг, подведенный к паровому котлу.

После того как товарищи взяли власть, Полубояринов ушел в запой, неделю пил, не переставая, и наверняка пропал бы по пьяному делу, если бы случайно не узнал, что в Питере, в лазарете на Барочной улице, собираются офицеры для отправки на Дон. Ни секунды не колеблясь, он поехал в столицу – хорошо хоть, шпалер не загнал! – и среди добровольцев, собравшихся к Алексееву, сразу заметил знакомого, большеусого подполковника с седым ежиком волос, Степана Артемьевича Злобина.