Судьба протягивает руку - Владимир Валентинович Меньшов

В 1998 году должны были мы с ним набирать совместный курс на Высших режиссёрских, очень радовались возможности наконец-то плотно поработать вместе. Но за несколько дней до экзаменов позвонила нам Зоя Дунская: Валерик умер…

Перестройку он воспринял, естественно, с энтузиазмом, потому хотя бы, что у него появилась возможность незатруднительного выезда в США, где поселились его дочь и сын. Мне запомнилось, как в одном из разговоров ещё в 70-х, когда евреи стали очень активно выезжать из Советского Союза, он сказал, что не мог бы жить в другой стране. Запад кажется ему скучным, и только одному завидует он смертельно – возможности спокойно перемещаться по всему миру. Теперь он ездил в Америку, Израиль, Англию, Францию, Японию, встречался со старыми друзьями, с которыми когда-то распрощался навсегда, и был счастлив. И всё-таки, к удивлению моему, он оказался гораздо менее востребован новым временем, чем я предполагал. Казалось бы, его, несправедливо репрессированного лагерника с десятилетним стажем, знаменитого кинематографиста, должны были объявить знаменем перестройки, а на деле походил-походил Валерик на митинги «Мемориала», да и отстал потихоньку от этих дел, а знамя понесли Лев Разгон с Татьяной Окуневской. Никогда не разговаривал с Фридом на эту тему, но косвенное объяснение произошедшему можно найти в его книге «58 1/2», процитирую:

«Когда несколько лет назад опубликованы были мои воспоминания о Каплере и Смелякове, двое моих близких друзей – один классный врач, другой классный токарь, один сидевший, другой не сидевший – попрекнули меня: „Тебя послушать, так это были лучшие годы вашей жизни. Писали стихи, веселились, ели вкусные вещи… Люди пишут о лагере совсем по-другому!“

Что ж, „каждый пишет, как он дышит“. Нет, конечно, не лучшие годы – но самые значительные, формирующие личность, во всяком случае, очень многому меня научившие. И по счастливому устройству моей памяти я чаще вспоминаю не доходиловку, не про непосильные нормы на общих, а про другое…»

Ну кому он был нужен с такой широтой взглядов в эпоху Крушения Империи? В моде были нетерпимость, остервенелость, пена на губах. К тому же Валерик многих из этих борцов с режимом или лично знал по лагерям и тюрьмам, или слышал о них от тех, кто рядом с ними сидел, и, уверен, информацией он обладал не всегда благоприятной, во всяком случае, блуждала по его лицу авгурова усмешка, когда называл он некоторые имена, при упоминании которых полагалось стоять навытяжку.

А вот Ельцина уважал. Я узнал об этом неожиданно, когда между прочим высказался о своей глубокой неприязни к этому человеку в уверенности, что Валерик испытывает к нему такие же чувства («Хорошо разбираться в людях – первый признак ума», – это его собственные слова), и вдруг наткнулся на отчуждённый взгляд: «Ты Ельцина не любишь?!» Мы быстро свернули разговор: в те времена из-за подобного несходства взглядов на разного рода ничтожеств люди в момент прерывали многолетнюю дружбу, нам обоим этого не хотелось. В дальнейшем щекотливых тем в беседах мы старались избегать, только незадолго до смерти в связи с чем-то Фрид сказал, что людей искусства в политику пускать не следует, ничего они в ней не понимают и такого натворить могут!.. Толкований этого признания может быть много, я выбираю то, которое меня больше устраивает.

Очень помогла Валерику справиться с тоской по Юлику в первые годы после его смерти преподавательская деятельность на Высших режиссёрских курсах. Кроме его собственных студентов на его занятия сбегались ребята из всех других мастерских, и режиссёры тоже приходили. По-моему, такая популярность Фрида даже не вызывала понятной ревности у других педагогов: он уже шёл вне конкурса, на глазах превращался в легенду. Потрясало то, что легенда эта была такая близкая, понятная, благожелательная, доступная. В ночь-полночь сидели в его доме молодые люди обоего пола, открыв рты, слушали его байки и лагерные песни, для них читал он «Кармен», исполнение и комментарии шли теперь от одного лица. Здесь же рассматривались заявки, новые сценарии, здесь обсуждались последние фильмы, здесь говорили о сегодняшних событиях в мире и стране. Я с завистью смотрел на эту молодёжь, когда оказывался в гостях у Фрида: мне не повезло так накоротке общаться с ним и Дунским во времена моей творческой юности. Была в этом воспитательном процессе и своя опасная оборотная сторона: водки на ежевечерних встречах лилось немерено. Валерик частенько стал неудачно падать: то лоб разбивать, то рёбра ломать, а уж засыпать пьяным в зюзю стало почти закономерностью. Оборвал он такой образ жизни резко, когда однажды вечером увидела его заснувшим в ванне Заяц и наутро рассказала ему, что выглядел он, как мертвец в формалине – зелёный, сморщенный, жалкий. Это образное сравнение сильно подействовало на Валерика, последние годы жизни он почти не пил.

По иронии судьбы именно в этой ванне и нашли его умершим от сердечного приступа солнечным сентябрьским утром.

Подвигом жизни Фрида, после ухода Юлика, стала книга «58½». В ней он свёл воедино все их знаменитые устные новеллы о лагере и его обитателях, виртуозно передав интонацию живой речи, добавил к ним ещё много личных воспоминаний и скрепил всё это цементом общих размышлений о жизни и людях. Получилась глубокая, мудрая, добрая, страшная и смешная книга, одна из самых замечательных, какие я в своей жизни читал. Во всяком случае, я, человек, помешанный на «Былом и думах», считающий эти мемуары лучшим, что написано на русском языке, смело ставлю повествование Фрида в один ряд с ними.

Во-первых, это замечательная литература: сочный язык, аристократичный в своей простоте стиль. Странно, что в жюри многочисленных наших премий не заметили появления такого чистой воды бриллианта, всерьёз обсуждая при этом всякого рода модные однодневки, а то и откровенное графоманство.

Во-вторых, это неоценимый документ эпохи. Эта книга куда зримее объясняет новейшую историю страны и психологию советского человека, чем многие научные трактаты. Во всяком случае, я всем бы рекомендовал читать «Архипелаг Гулаг» только параллельно с «58 1/2», чтобы не оказаться задавленным савонароловскими инвективами Солженицына, а видеть мир более объёмным и красочным.

В-третьих, это автопортрет идеального человека, героя нашего времени. На этих словах Валерик бы громко расхохотался и замахал руками, но вы прочтите книгу и увидите, что вам хочется стать похожим на его героя. Вернее, на обоих героев.

И в-последних, это памятник дружбе. Теперь мы по западному образцу начинаем называть своими друзьями всех, с кем хотя бы раз вместе пообедали, но возьмите в руки эту книгу, и вы увидите, что это за высокое и ответственное слово – «Друг».

Спасибо Валерику, что он успел сделать это, может быть, самое главное дело своей жизни и оставил нам этот текст как своё и Юлика завещание.

Есть такое красивое поверье, наверное, из каких-нибудь индейских мифов, что первыми на том свете встречают нас люди, на похоронах которых мы на этом свете присутствовали. Конечно же, я хоронил и Юлика, и Валерика, стоял в почётном карауле у гробов, всматривался в их мало изменившиеся после смерти лица, целовал их ледяные лбы, видел, как под траурную музыку погружаются они в черноту подвала крематория. А значит, когда придёт мой черёд, в толпе встречающих я сразу разгляжу их любимые лица, мы обнимемся и продолжим неоконченные на бренной земле разговоры, и снова я буду восторженно смотреть на Юлика с Валериком, смеяться их шуткам, задумываться над их мыслями, и никуда мы не будем торопиться, впереди у нас будет Вечность… Соблазнительная перспектива, да только слишком хорошо учился я у своих высоких покровителей, не верю ни в гадания девицы Лёнорман, ни в нуль-транспортировку, ни языческим мифам. Одна надежда на ноосферу, где складируются все наши толковые идеи и выкладывается интеллектуальной мозаикой портрет человечества – может быть, хоть одна чёрточка в нём будет похожа на Дунского с Фридом. А так – что ж – остаются сценарии, фильмы, благодарная память тех, кому посчастливилось их знать, эти мемуары, наконец.

И всё-таки ворочается в душе сумасшедшая надежда: а вдруг встретимся?

25

О неожиданном расставании с Верой, сложной судьбе Алексея Сахарова, героях Черныха, съёмках у Бориса Бунеева и особом даре спасать чужие фильмы

Как раз в те годы, когда нужно было заявлять о себе в профессии, мы с Верой и надорвались. Возвращаешься в театральное общежитие, где толком не выспишься, потому что рядом детская кроватка и надо по очереди вставать, успокаивать, если начнётся