Tobeus - Илья Тауров

мыслью была мысль о сыне и что с ним, я кажется вообще забыл о нем, пока меня держали в свинарнике, упиваясь жалостью к себе. А тут воспоминание о нем врезалось как тупой нож, и меня начало злить всё, а больше всего то, что я почти не мог шевелиться, да даже говорить. Наступила ночь, а меня стало колотить и знобить, я пытался подняться, но тут темноту разрезал луч яркого света. Снова этот женский голос.

— Муса, это лихорадка? Просто мне с утра колоть его, может лучше не тратить лекарства, если он помрет через день.

— Если не колоть, то и помрет, мне его передал командир и сказал следить, может его в здание всё-таки — ответил мужчина с типичным европейским акцентом, — что у него, что лежит он отдельно?

— По всей коже инфекция, как у вас была, но вас так не колотило, — ответила девушка.

Я стал пытаться сказать им, что хочу встать, но получалось только мычать и судорожно дергаться, тут мужчина по имени Муса всё понял:

— Может в себя пришёл, наверное, ничего не понимает, — посмеявшись не ясно почему, он положил руку мне на лоб, — успокойся, парень, мы тебе ввели кое-что чтобы ты спал, оно к сожалению, парализует, но это тебе на пользу, успокойся.

Однако это меня не успокаивало, я почувствовал ещё укол и заснул, проиграв этот бой с транквилизаторами.

На следующей день меня перебинтовывали и меняли повязки, уколы повторялись, мой страх за сына усиливался, представлялось как моя дорогая женушка выбрасывает его в окно, чтобы угодить своему новому любовнику, да и вещи похуже предоставлял тоже. Каждый день было стыдно за то, что женщины, и особенно та, первая девушка, видели меня голым, а я не мог им слова произнести, только стонать от болей при замене бинтов.

В очередную из таких помывок она, намазав меня чем-то ещё более вонючим чем я, и уже наматывая бинты сказала:

— Завтра не будем тебя колоть, будет больно первые дни, намного больней чем сейчас, так что будь готов, мы так уже лечили не одного человека, а Муса, если ты помнишь, на нем вообще места не было живого, но видишь выжил, главный медик у нас здесь.

Она закончила мои процедуры, и уже собиралась позвать каких-нибудь парней, чтобы уложить меня на койку, но резко остановилась и сказала:

— Меня Аня зовут, если что.

Я не понял к чему это, но моргнул — единственный способ общения, кроме стонов и кряхтения. Она ушла.

Действительно, на следующий день меня перестали колоть, а мазать себя мазями должен был теперь сам, как и кормить себя, и всё остальное, что за меня делали какие-то пацаны и женщины, в последние дни, а может недели, я не представлял сколько я тут нахожусь. И прошло ещё пару дней как я встал на ноги, каждой клеткой тела ощущал свою слабость, опираясь на найденную кривую палку попытался пройтись, но рухнул на землю, а я ещё как-то собирался идти за сыном. Я был абсолютно уверен, что через пару дней смогу за сутки бегать по двадцать километров как раньше и ещё носить на себе по двадцать килограмм снаряжения. Однако реальность была иной, заметив мои жалкие попытки казаться здоровым ко мне подошел высокий и хорошо сложенный, смуглый мужчина, это был тот самый Муса.

— Ты ещё слабоват для такого, — сказал он, поднимая меня, — сейчас тебе разве что сидеть.

Акцент у него был совсем лёгкий, но не южный, под стать внешности, а оставшийся явно после европейского языка. Чуть применив силу, он отвел меня к моей койке, над которой стоял всё ещё не убранный навес от дождя. Уложил на кровать и сказал:

— Не торопись парень, всему своё время, куда тебе лететь так?

Я хотел было рассказать, но язык не слушался меня и это бесило ещё больше. Я с отчаянием смотрел на усыпанное шрамами лицо Мусы, а он добрыми, почти черными глазами на меня:

— Ну что там? Девка у тебя? Подождет, дохлый, среди леса, ты её точно не обрадуешь, — сказал он, а я протестующе мычал, он каким-то образом понимал меня, — а что тогда, мать там осталась?

Я только вздохнул, смирившись с тем, что ничего не получится объяснить, осторожно покрутился в кровати, ища положение поудобней, а Муса ушёл.

Через несколько дней внятная речь стала возвращаться ко мне, как и способность более-менее долго ходить и не стонать при каждом изменении положения тела. Я стал бродить по лагерю, желая найти Анну или Мусу, но нигде здесь не видел их, да и ещё подметил, что зрение за время плена сильно ухудшилось. Может я просто не замечал своих новых знакомых, с метров пяти для меня все лица выглядели одинаково размыто. Тем не менее во время поисков я стал ходить и рассматривать всё здесь вокруг: это была давно заброшенная деревня, со всех сторон которой и даже внутри вырос лес, крыши нескольких деревянных домов были застелены хвойными ветками, в одном, очень большом строении, судя по кресту на двери была больница. Были же и такие строения, у которых через окна и крыши уже пробились молодые деревья. Вообще это всё напоминало, будто какой-то великан взял дома и швырнул их в этот лес, а они все почему более-менее ровно упали, лишь стекла разбились в некоторых.

Я заметил как Муса выходит из того большого дома, который я посчитал за больницу, решив не тратить силы на крик, я целенаправленно, как мог быстро, поковылял к нему, а когда нагнал, то хриплым и тихим голосом сказал:

— Извините, — он обернулся, а я почему-то растерялся, — мне надо поговорить.

— Давай попозже, не сейчас, да и со дня на день будет командир, он лично хотел поговорить с тобой, а нас попросил не трепаться до его приезда.

— Мой сын, — прервал его я резко прорезавшимся голосам, — мне срочно нужно в Новосибирск, как мне отправиться туда?

Его веселый тон чуть сменился, он покачал головой из стороны в сторону, а потом сказал то, что чуть не свалило меня на землю:

— Ты в ничейной земле, знаешь где это, да? — он увидел по мне, что знаю, — Новосибирск сейчас и не в приоритете, да и ты слаб, чтобы отпускать тебя за почти шестьсот километров, машину, извини, дать не можем.

— Вы дезертиры что ли, что это за место вообще и на ничейной земле, я подумал, что это эвакуация была, я слышал там шум какой-то, перед тем как очнулся здесь, — выпуливал