Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга - Арина Веста

Кровь взывает к крови… любовь к любви…

На следующий день на углу Воздвиженки и Арбата Звягинцев заказал гравировку: свое имя, фамилию и название училища, – опасаясь потерять свою драгоценность.

В начале октября Керенский решился собрать в Москве Государственное совещание. Для охраны Большого театра отрядили вторую роту: там, где надо было навести порядок, всегда посылали юнкеров.

Комендантом Большого театра был назначен известный тенор Собинов. Он самолично, в форме поручика запаса, расставлял караулы. Юнкерские посты были выставлены под сценой и за кулисами. Красавчиков, в числе которых оказался и Звягинцев, отрядили в торжественный караул рядом с царской ложей, приготовленной для Керенского, хотя знаменитый оратор в тот вечер не покидал сцены.

Звягинцев стоял у входа в императорскую ложу, прислушиваясь к пронзительному фальцету, доносящемуся из зала.

– Да! И солдаты, и офицеры должны сами чистить своих лошадей! – говорил Керенский, и зал прерывал его восторженным шумом и аплодисментами.

Внезапно в пустом, но тесноватом бельэтаже появилась высокая статная женщина. На ней было свободное русское платье, особенно модное в тот патриотический год, когда на плечах аристократок появились «строгановские сарафаны» и собольи душегреи, а их головы украшали жемчужные кокошники. Николай не сразу узнал ее в пышном боярском уборе, а едва узнав, дрогнул. Она смотрела вперед глубоким долгим взглядом и, казалось, не замечала рослого подтянутого юнкера в дверях императорской ложи.

Кама плавно прошла мимо застывшего юнкера и скрылась за алым бархатом царской ложи. Собинов догнал ее и предупредительно тронул за локоть, показывая вход в царскую ложу.

– «Умрем! Ура! Спасибо, господа!» – послышался из зала фальцет Керенского.

Этой странной фразой он всякий раз короновал свои блестящие речи. Зал свистел и неистовствовал, а на галерке какой-то реалист пальнул в потолок из револьвера.

Звягинцев закрыл глаза, колени его тряслись, и ему стоило большого труда устоять в карауле.

– Вам плохо, я похлопочу о смене, – пообещал Собинов.

Вместо Звягинцева на пост встал Павлуша Муромов.

Сняв фуражку и прижимая ее к груди, Звягинцев вышел на воздух. У высоких ступеней театрального крыльца стояла пролетка с закрытым верхом. Рослые, серые в яблоках кони грызли удила. На козлах сидел бородатый ямщик в синем кафтане и бобровой шапке. В ухе у него играла большая цыганская серьга, и Звягинцев догадался, что несколько минут назад эти белогривые лошади и громоздкое чудовище в синем бархате и позументах подвезли к Большому театру Каму.

Звягинцев благодарно погладил пристяжную.

– Не балуй, ваше благородие, – добродушно прогудел ямщик. – Кони злые, враз копытом заденут.

– Скажи, любезный, ты кого привез? – севшим от волнения голосом спросил Звягинцев, точно вопрошал, откуда на землю сошла Смерть или явилась Любовь.

– Енисейскую промышленницу, Любовь Бородину, ту самую… Первая красавица при Алексее Тишайшем была.

– При Тишайшем, триста лет назад? – не понял Звягинцев.

– Колдунья она… – оглянувшись по сторонам, пробасил ямщик. – Самоеды ее Белой Шаманкой кличут. В еду и питье толченые самоцветы сыплет. Оттого и старость ее не берет, и недра сами отворяются! Где ее артель мох подденет, там самородков на миллион!

Звягинцев больше не слушал, опаливший его образ не мог принадлежать земной женщине. Он вложил в руку ямщика гривенник, остаток юнкерского жалованья, и вернулся в театр.

В субботу, 20 октября, Звягинцев взял увольнительную до вечера воскресенья и пешком отправился на Троицкую, к родителям. Сквозь облетевший черемуховый палисад новогодним апельсином светилось окно гостиной. В прихожей привычно пахло индийскими пачулями и ваксой. После огненных касаний Камы в ночи, он стал чувствовать и слышать острее. В гостиной гремел голос отца. Как всегда по вечерам, отставной полковник Звягинцев коротал время за чтением газет вслух.

– Женская рать будет тою живой водою, которая заставит проснуться русского богатыря… – Должно быть, отставной полковник читал очередную статью в «Руском инвалиде». – Временное правительство пошло на крайние меры, – продолжал отец. – На передовые позиции направлен женский Батальон смерти. Победа или смерть! – девиз Марии Бочкаревой, простой сибирской крестьянки, вставшей на защиту Родины. Их черные погоны с эмблемой в виде черепа и двух скрещенных костей означали нежелание жить, если погибнет Россия!

Николай вспомнил, как после отбоя юнкера с ужасом пересказывали вести с фронта, особенно историю о том, как начальница Батальона смерти собственноручно заколола штыком девчонку-солдата и ее дружка, распутничавших вблизи линии фронта.

– Вам, именно вам, господа, предстоит восстановить священный порядок, – произнес отец, тыча пальцем в вошедшего сына. – Против ожиданий и глумливых намеков, «бабы» силой останавили дизертиров Н-ского пехотного полка, бегущих с передовой линии, и разбили отнятые у разложенцев бутылки с водкой. – Отец воинственно потряс газетой. – Мария Бочкарева гневно устыдила бегущих трусов, но смогут ли амазонки Керенского переломить всеобщее гниение в армии?

Мать накрыла стол для чаепития, и младшая сестра Евгения сейчас же залезла на колени к Николеньке.

– Но поздно, слишком поздно, – продолжал отец и опрокинул над стопкой графин с остатками водки. – В последних кровавых боях с немцами оказалась выбита «белая линия», кадровое офицерство. Это мозг и хребет любой армии, носители высочайшего воинского духа, верности и чести! Без жесткой власти в народе и в армии будет только трупная вонь да пьяные глаза дезертира, грабящего и насилующего своих же, русских крестьян! Нас ждет самое страшное – русский бунт, и тебе, мой мальчик, придется встретить его всей грудью и, если понадобится, оплатить всей жизнью, всей честью и умереть за Москву!

Отец трижды поцеловал его в щеки и лоб, усы его были мокрые. Мать, опустив скорбное лицо, похожее на лик Владимирской Богородицы, молча взяла сестру и унесла ее в спальню. Николай стал прощаться. Эта встреча отодвинула чувство непоправимой беды, готовой обрушиться на их ветхий палисад, и на оранжевый абажур, и на парусник «Кронштадт», который он сделал год назад по чертежам из журнала «Нива».

Во вторник утром дядька Манчич принес в училище последний номер «Известий». Черные строчки с широкими почти квадратными буквами плясали и расплывались перед глазами. Газета объявляла о начале восстания против Временного правительства и призывала, точнее приказывала, поддержать его.

Училищные обер-офицеры и дежурные все еще пытались сохранять спокойствие, но к полудню выяснилось, что Кремль находится под контролем революционно настроенных солдат: три полка, засевшие в кремлевских казармах, откликнулись на призыв революционного комитета и через Спасские ворота выгнали обезоруженных офицеров.