Мон-Ревеш - Жорж Санд

И Тьерре пришпорил лошадь с гневом в сердце, намереваясь как следует посмеяться над Эвелиной.

Но, приближаясь к белым и стройным башням Пюи-Вердона, он стал свидетелем забавной сценки, которая заставила его призадуматься.

Хотя Тьерре и не брал его с собой, Форже находился здесь. Он пришел, чтобы свести счеты с господином Крезом, которого ему не удалось увидеть накануне, ибо юный паж проспал весь день в сарае для сена, дабы вознаградить себя за дурно проведенную по милости Эвелины ночь. Форже подстерегал Креза в окрестностях замка, и в ту самую минуту, когда приблизился Тьерре, строгий мон-ревешский слуга застиг пюи-вердонского пажа под молодым деревцом, ветки которого он, собираясь заняться ловлей птиц, намазал клеем, предварительно оборвав с них всю листву. Теперь он отдыхал здесь от своих трудов.

Услышав, что голос Форже звучит необычно, а Крез, по обычаю всех озорников, то просит пощады, то выкрикивает дерзости, Тьерре сдержал лошадь и прислушался.

— Ах ты скверный шалопай! — говорил Форже. — Я давно подозревал, что это ты воровал у меня табак и щетки. И не ради прибыли ты это делал, а просто чтобы мне насолить! Сколько раз ты подстраивал мне пакости, а я все не хотел на тебя жаловаться. Да ведь из-за тебя я и с моими добрыми хозяевами расстался, потому что никаких сил не стало тебя терпеть. А все-таки я тебя еще жалел! Все думал: попрошу я, чтоб его прогнали, да как попадет он к плохим хозяевам, каких нынче немало, — ну и пропал мальчишка, пойдет по дурной дорожке, как многие другие. Вот я и ушел от Дютертров.

— Как бы не так! — отвечал Крез. — Будто вы не знали, что госпожа Эвелина за меня заступится и не так-го просто вам будет устроить, чтобы меня прогнали! Да вы просто старый скряга, вот и злитесь на кого попало…

— А кто же тебя простил, когда ты пришел просить прощенья, когда плакал, что родители тебя не примут, если тебя прогонят из Пюи-Вердона? Да, старик уступил место молодому — а почему? Да потому, что старик знал: он-то где угодно сумеет честно заработать себе на жизнь, а молодой как раз станет бродягой и кончит жизнь на каторге.

— Ладно! А теперь-то за что вы меня попрекаете? Что я вам сделал худого с тех пор?

— А то, что вчера я сделал из-за тебя такую глупость, что всю жизнь себя попрекать буду! Ты мне тут наврал с три короба по поводу… словом, хватит!

— Да я просто сказал вам, что мамзель Эве…

— Молчи! Молчи, дерзкий мальчишка! Попробуй только произнести еще раз ее имя! Я так надеру тебе уши, что…

— Ну, ну, папаша Форже, не серчайте! Ей-богу, сперва она сама мне все сказала, а потом уж я вам. Я-то знал, что все это так только, для отвода глаз, а едет она в Мон-Ревеш, чтобы подурачить вашего господина, но, ей-богу, я передал вам все в точности, как она приказывала. Я, что ли, в этом виноват?

— Ладно! — сказал Форже. — Хватит с тебя на сегодня Но запомни: если ты когда словечком обмолвишься об этом деле — хоть кому, хоть самому господину Тьерре, который знать не знает, кто это ночью бегал у него по коридорам… Так вот, видишь это дерево, на которое ты птиц приманиваешь? Ну, так знай: я выломаю палку потолще этого дерева и так тебя отвожу, что ты уже ни плохого, ни хорошего слова не скажешь, потому как будешь мертвый.

— Убийца! Разбойник! — заголосил Крез, которого Форже в это время тряс за шиворот. — Да неужто я еще буду об этом болтать, чтобы меня выставили прочь? Да отпустите же меня! Говорят вам, что никто ничего не узнает, если вы сами не расскажете!

— То-то же! — сказал старик, отпуская его. И, ускоряя его бегство основательным пинком под зад, заключил: — Вот теперь ты у меня парень что надо!

Крез умчался, бормоча ругательства; Форже, вновь обретший свою философскую невозмутимость, пошел прочь, и Тьерре пришпорил лошадь, чтобы догнать его.

— Форже, — сказал он, — я видел и слышал все, что произошло. Теперь я знаю или догадываюсь, о ком шла речь. Знает ли об этом кто-нибудь в замке?

— Слуги, во всяком случае, не знают, сударь. Этого шалопая я, как видите, приструнил.

— А он болтал?

— Нет, сударь; однако хоть деньгами и можно откупиться, но и застращать тоже не вредно. Барышня, конечно, платит, ну, а я делаю что могу, я в него это вколачиваю.

— А что могу сделать я?

— Ничего, сударь, делать вид, что вы ничего не знаете.

— Вы правы, Форже, так я и решил.

— Да, сударь, это будет правильно. Вы не можете жениться, уж слишком они богаты. А я-то, простофиля, думал, что у вас обо всем договорено! Но уж эта барышня! До чего же мила, до чего благородна! Шляпа набекрень, посмотришь — ну, ветреница, да и только! А ведь все потому, что ровно ничего о жизни не знает. Избалована — ничего не скажешь, но добра, точь-в-точь как отец. И кому придет в голову погубить такого ребенка? Эго уж надо быть совсем бессердечным!

— Устами малых сих говорит истина! — сказал Тьерре. — Спасибо, Форже.

Он повернул лошадь и галопом поскакал обратно в Мон-Ревеш, решив непременно сегодня же уехать оттуда.

День в Пюи-Вердоне прошел печально. Эвелина, которой отец сообщил, что Тьерре будет к завтраку (удивляясь, почему тот его не опередил), напрасно ждала его час за часом, переходя от беспокойства к досаде, от досады к испугу и огорчению. Олимпия, которая с восторгом встретила мужа, появившегося раньше, чем она ожидала, тут же почувствовала, что ей нанесен удар в самое сердце, так как прочла на его лице необъяснимое уныние и увидела в его манерах какую-то принужденность, которой не знала раньше. Поведение Натали просто устрашало своей холодностью и язвительностью.

«Она его убивает, — думала Олимпия. — Увы! Неужели она не может удовольствоваться единственной жертвой?»

Бедная женщина ясно видела, кто нанес удар Дютертру, но, далекая от мысли, что это ей нужно защищаться или оправдываться перед ним, не расспрашивала его ни о чем, когда-то установив для себя твердое правило не только никогда ему не жаловаться на Натали, но и не поощрять его собственных жалоб. В их прекрасном и достойном союзе, который скрепила сама любовь, нечто было роковым образом принесено в жертву: ни один из супругов не мог быть полностью откровенен с другим. Оба страдали от общего горя, которое не могли облегчить, излив друг другу душу; один из живейших источников человеческого блаженства — возможность разделить свои горести с любимым существом — был закрыт перед ними именно их заботливой и нежной взаимной любовью.

Отъезд Амедея никого особенно не удивил. Жизнь Дютертра была заполнена разнообразной деятельностью; было вполне естественно, что он, получив какие-то неожиданные известия, послал на несколько дней по своим делам сообразительного и расторопного племянника. Сам Дютертр, как бы не придавая особого значения этому отъезду, просто сказал, что дела могут задержать Амедея недели на две.

Натали громко заметила, что, по ее мнению, отсутствие Амедея продлится дольше: она одна поняла причину этого отъезда. Дютертр в ответ сухо сказал, что она ничего не может знать о его делах, и она с каким-то злорадством стерпела его резкость. Зато удивлена и обеспокоена была Олимпия, которая в каждом из таинственных слов падчерицы прозревала неведомые несчастья.