Московское Время - Юрий Быков

Вилен остолбенел. Но на краю его изумленного сознания наметилась и стала прорастать невероятная догадка: в гаишной машине – прибор Воротникова!

Не в силах согласиться с этим, Вилен произнес:

– Неправда… Нет…

– Вы что ж, газет не читаете, телевизор не смотрите?

– Нет… – продолжал твердить Вилен.

– Ну тогда знайте: с начала этого года служба безопасности движения использует прибор «Лепесток» – чтоб выявлять пьяных за рулем. Согласно приказу МВД его показаний достаточно для установления факта опьянения водителя. Вот так, гражданин. И давайте начнем составлять протокол.

– Да это же нелепость какая-то! Я и не помню, когда в последний раз употреблял спиртное… Я «незамерзайкой» только что лобовое стекло поливал – вот в чем дело! Она же спирт содержит!

– Говорите, что газет не читаете и телевизор не смотрите, а про то, как работает прибор, знаете…

– В общем, я требую, – Вилен решил не отвлекаться от главного, – подвергнуть меня медицинскому освидетельствованию!

– А я вам повторяю: согласно приказу МВД показаний прибора достаточно. Никакого медицинского освидетельствования дополнительно не требуется.

Вилен отступил, уперевшись лбом в скалу. Наблюдая, как заполняются каракулями строки протокола, Вилен подумал, что для гаишника почерк не главное, главное – понимание человека. Вот, например, этот честный малый знает, что с владельца развалюхи – «Жигулей» взятки не получить, а потому и исполняет без колебаний свой долг. А еще он подумал: «Бедная наша страна…» И вписал в протокол, когда тот был готов: «Считаю приказ МВД издевательством над здравым смыслом».

И напрасно, поскольку этим очень возмутил судью Худотеплую:

– Что такое, гражданин?! Вы оскорбляете органы власти!

Не вникая в гаишные каракули, она назначилала ему год лишения водительских прав.

– Ничего, – поддержала Видена жена, – авось с голоду не помрем.

– Не помрем, – согласился Виден, – только, думаю, через год машина окончательно сгниет. Проще ее вообще не забирать со штрафстоянки.

Но хуже всего приходилось оттого, что в голове без конца зудел недоуменный вопрос: разве не было покончено с прибором Воротникова сорок лет назад?

Этот зуд изводил, как состриженный волос, упавший за шиворот. Виден понимал: без Ершова ответа не получить, но не решался встретиться с ним – столько лет прошло, да и расстались они не лучшим образом, захочет ли тот увидеть его? И все-таки, когда терпеть стало невмоготу, Виден отправился в приемную председателя Совета по укреплению… по защите… – тьфу! – никак не запоминалось Виде ну это заковыристое название.

Ершов жал руку Вилену и улыбался:

– Проходи, проходи, садись.

Середину просторного кабинета занимал длинный стол, другой – маленький, с примыкавшими к нему двумя креслами – находился в углу.

– Чай, кофе или что-нибудь другое? – предложил Ершов, когда они расположились в креслах.

– Теперь я пью только чай.

– Я с некоторых пор тоже.

Ершов молча взглянул на секретаршу, ожидавшую указаний, и та вышла.

Оба смотрели на закрывшуюся за ней дверь явно дольше, чем обычно глядят кому-либо вслед. И тот, и другой пытались оттянуть начало неловкости, которая неизбежно возникает при встречах после долгих разлук. Предощущение этой неловкости всегда коротко и туманно, но у Ильи и Видена оно оказалось неожиданно обострено. Оттого, наверно, что оба боялись чего-то скверного впереди.

– Да… – наконец, сказал Ершов, – сколько воды утекло… А ты молодцом! Я тебя сразу узнал!

– И я сразу, когда тебя по телевизору увидел, – продолжил тему Виден. – Хоть ты теперь и с бородой.

– Да, пришлось вот отпустить… Из-за шрама…

– Шрама?

– Вертухаи постарались… На мою долю много чего выпало… И лагерь, и ссылка…

Он пристально посмотрел на Вилена:

– Ты же знаешь слово такое – «диссидент».

– Ну да… Довелось тебе испытать…

Вошла секретарша и расставила на столике чашки с чаем и вазочку с конфетами. Оба отпили только по глотку: было уже не столь неловко, чтобы сосредотачиваться на чаепитии.

– А знаешь, Илья, ты, получается, как раз тот человек, который на своем месте, – сказал Вилен, с удивлением недопонимая самого себя: то ли он льстит, то ли говорит святую правду.

– Вообще-то я за постами не гоняюсь. Так вышло. Президенту видней, – скромно признал свои заслуги Ершов. – Ты чай-то пей, а то остынет. Про себя расскажи. Жена, дети, внуки?

– Да, да… И дети, и внуки. Живут отдельно. Так что мы с женой вдвоем… А как у тебя?

Вопрос Вилена прозвучал естественно, поскольку было бы неестественно его не задать, но Илья заметно напрягся и замер.

– Я женат, – коротко ответил он.

Подумав, что Илья не хочет бередить раны бывшего друга, ворошить прошлое, Вилен решился ему помочь:

– На Вике?

– Нет, не на ней, – холодным тоном произнес Ершов, явно давая понять, что не хочет говорить о Вике.

Но Вилен уже не мог остановиться:

– А что с ней? Ты знаешь?

– Не знаю.

Илья отмер, но не стал прежним, а сделался неожиданно насмешливо-злым:

– Зачем тебе? Ты ее найти хочешь? Не советую. Ей сейчас, наверно, под семьдесят. Если жива, конечно.

Стало понятно: благопристойному разговору больше не продлиться.

– Что ж, – голос Видена осел, – я мог бы и догадаться, что ты ее бросил.

– Слушай, Виден, давай не будем выяснять, кто кого, да почему… Наш роман закончился довольно быстро. Особо и вспоминать нечего.

– Ладно, – мрачно согласился Виден, – давай не будем. – Ты мне вот что скажи.

Он посмотрел на Ершова пристально, твердо, как бы придавливая взглядом:

– Что стало с прибором Воротникова?

– Я его у Вики забрал, – спокойно ответил Ершов.

– Это, наверно, когда ваш роман подходил к концу?

– Нет, когда я в первый раз освободился. К тому времени наш роман уже закончился.

У Ершова вдруг сделались какие-то дымные глаза, и он произнес будто про себя:

– Но она меня почему-то ждала… Странная…

И тут же отогнав непрошенную мысль, твердо повторил:

– Странная она была. Тебе, конечно, ее жаль. И себя жаль. Только не адресуй мне банальных изречений типа «ни себе ни ЛЮДЯМ»…

– Не волнуйся. Себя я не жалею. Бог послал мне замечательную жену. А Вику, действительно, жаль. Надеюсь, у нее судьба все-таки сложилась. Ты и правда ничего о ней не знаешь?