Голоса Памано - Жауме Кабре

Она села на стул Арнау. Чистый гладкий стол, все убрано, никаких незавершенных дел, ведь Арнау не планировал поговорить с ее мужем и потребовать от него объяснений по поводу его непорядочности. Если бы Арнау оказался в подобной ситуации, он бы немедленно все разъяснил; ведь у него всегда такой опрятный, сияющий чистотой стол. Она открыла один из ящиков. Всякая мелочь, сувениры, ручка, которую они с Жорди подарили сыну, когда ему исполнилось десять лет. Цветные карандаши, канцелярские кнопки, как я скучаю по тебе, Арнау, сынок. Когда она открыла нижний ящик, сердце у нее екнуло, потому что она ничего не поняла. И не приняла.

Она взяла альбом и положила его на стол. Это был альбом с фотографиями, который она подарила ему накануне его бегства в монастырь, фотографии Арнау, его отца и ее самой, когда все мы были честными и счастливыми, снимки разных лет; мне было очень приятно, сказал ты мне, у меня эта фраза отпечаталась в голове, спасибо за фотографии, мама, мне очень приятно. Вот что ты тогда сказал, а теперь оказывается, что ты спокойно оставил их в третьем ящике стола в этой комнате, куда не намерен больше никогда возвращаться, потому что готов заточить себя на всю жизнь в холодный монастырь с высокими сводами, полный сквозняков. Как жаль, сынок, как жаль.

Она один за другим пересмотрела снимки, спрашивая себя, что ему не понравилось в этом альбоме, что заставило его оставить его здесь, но не обнаружила никакого знака, который мог бы пролить свет на странное решение сына. В комнату неслышно, как опускающиеся на землю снежинки, проник Доктор Живаго, запрыгнул на кровать и сочувственно посмотрел на озадаченную Тину.

– Ну что ты на это скажешь, Юрий Андреевич? – показала она ему альбом. – Он не захотел взять его с собой.

– Скорее всего, он не пожелал обременять себя никакими воспоминаниями, чтобы ни о чем не тосковать, – ответил Доктор Живаго. И поспешил лизнуть переднюю лапу, дабы скрыть охватившие его чувства. При этом предпочел не встречаться глазами с Тиной.

В этот момент Тина наконец осознала, что Арнау действительно окончательно и бесповоротно отказался от памяти о той жизни, которую он оставлял ради новой. Какой же ты неблагодарный, подумала она: ведь если ты отказался от альбома, значит отказываешься и от меня. Почему ты так жесток? И тут она вспомнила жестокие слова Иисуса: оставь отца своего и мать свою, и братьев и сестер и следуй за мной и предоставь мертвым погребать своих мертвецов; это было прямо противоположно тому, что делала она по отношению к памяти Ориола Фонтельеса и неопределенным следам Розы, вынуждавшим ее заниматься поисками больницы, в которой пятьдесят шесть лет назад скончалась жена Ориола Фонтельеса. Да, я не очень умна, у меня четыре лишних килограмма, я не слишком образованна, но я, по крайней мере, стараюсь не быть такой жестокой, как ты, бог монастырей, превращающий сыновей в ловцов человеков, не принимая в расчет мнение их матерей. Ну ладно, не четыре, а шесть килограммчиков, какая разница…

Она закрыла альбом и вернула его на место. Потом задвинула ящик, стараясь сделать это как можно тише, словно боясь выдать себя. И тут увидела лежащий на углу стола ежедневник. Как, ты даже ежедневник не взял с собой, сынок? Так радикально порываешь с прежней жизнью? Она бесцеремонно открыла записную книжку сына, чего никогда раньше себе не позволяла. Последняя неделя, последние дни, понедельник: большими буквами записано «Мирея», остальная часть страницы перечеркнута. Мирея. Лерида. Кто такая Мирея? Кто эта девушка, так и не сумевшая вырвать его из когтей монахов? Мирея, мне бы очень хотелось с тобой познакомиться, чтобы ты объяснила мне, что случилось с моим сыном. Ты наверняка знала его лучше, чем я. Ты любила его? Вы занимались любовью? Занимался ли мой сын хоть когда-нибудь любовью? Его я уже не могу об этом спросить. Когда ему было, не знаю, лет десять, во время экскурсии в долину Феррера мы рассказали сыну о том, на что ему может сгодиться пенис, когда он станет взрослым, и он на это сказал ну, тогда у меня будет много детей, это точно. Как раз за несколько дней до этого мы с его отцом решили больше не заводить детей, пусть будет один Арнау, больше нам не нужно. Мирея. Лерида. Целый день, чтобы проститься с Миреей. Должно быть, она была чем-то очень важным в его жизни. Вторник: в четыре часа Рамон и Элиас. Сервера, базовые общины. Среда, шестнадцатое: базовая платформа; вторая половина дня – церковь. Тремп. Вечер: прощание с родителями, ужин. Ну да, родителям – ужин. Все уже все знали, кроме твоих родителей, которые всегда все узнают последними. Родителям ты посвящаешь только ужин. Рамону и Элиасу – всю вторую половину дня. Мирее – целый день. Неужели всем давно известно, что Жорди мне изменяет? Все, кроме меня, давно все знают? И я последняя обо всем узнаю? Четверг, семнадцатое января две тысячи второго года: выразительным, почти ликующим почерком завтра в девять утра я поступаю в монастырь. Его врожденный хороший вкус не позволил ему поставить восклицательный знак. Поступаю в монастырь, и точка. И ничего больше. Он так давно и определенно это решил, что больше не сделал никаких записей, ежедневник остался практически пустым. Ах нет, в апреле месяце… Нежданные слезы навернулись у нее на глаза, когда она прочла тридцатое апреля, день рождения мамы. Да, он записал это, но ежедневник-то он с собой не взял. Взгрустнув, она закрыла записную книжку. Положила ее на тот же угол стола, откуда взяла, чтобы Арнау, если вдруг он вернется через целую жизнь, не догадался, что она разворошила его секреты. И подумала там, в монастыре, в заточении, на кой черт ему этот ежедневник, ибо предначинания, хвалы утренние, часы чтений, третий, шестой и девятый дневные часы, вечерни и завершения дня всегда совершаются строго во время, предназначенное для предначинания, хвалы утренней, часа чтений, третьего, шестого и девятого дневных часов, вечерни и завершения дня. Бедный мальчик, теперь он всю жизнь должен будет следовать расписанию предначинаний, хвалы утренней, часа чтений, третьего, шестого и девятого дневных часов, вечерни и завершения дня и при этом будет считать себя счастливым.

29

Это был особенно непростой вечер. Во второй половине дня поднялся резкий, неприятный фён, который укутал склоны Монтсента заиндевелым саваном; тогда-то и появились те, кого Ориол ждал уже два дня: мужчина с испуганным взглядом и дрожащими руками, смирившаяся со своей тяжелой долей женщина того же возраста, что и он, и две девочки с косичками, бледные от усталости. Такая же семья, как и предыдущая, подумал он, хотя нет, к счастью, у этих не было собаки. И проводник, суровый мужчина из Сона, который прошептал мне на ухо пусть они весь день спят, они совсем вымотались.

– Откуда они?

– Из Голландии. Я тоже останусь здесь на ночь.

– Сейчас не самое хорошее время для того, чтобы прятать здесь столько людей.

– Хороших времен не бывает. Но я больше не могу.

Мне пришлось срочно заталкивать их на чердак, потому что как раз в этот проклятый момент в школу, как и обещал, завалился Валенти Тарга с двумя своими подручными. Что меня больше всего пугает в такой ситуации, так это что в классе могут услышать, как наверху кто-то, например, чихнет, а еще что кто-нибудь из моих гостей может просто сойти с ума. Потому что причин для потери рассудка у них предостаточно. Позднее голландка поведала мне их историю: они тоже были евреями. Она – мать девочек. Мужчина же математик, которого союзники хотят через две недели видеть в Лиссабоне, но она была с ним незнакома и ненавидела его, потому что он отправился с ними вместо ее мужа, которому пришлось остаться в Маастрихте в ожидании очередной отправки по маршруту. Еще она сказала мне, что малышки научились быть тише воды ниже травы, тщательно скрывать свой страх (они напомнили мне Ива и Фабриса, у них были такие же глаза, полные безмолвного ужаса) и не говорить об исчезновении бабушки с дедушкой, случившемся однажды ночью, когда эсэсовцы прочесали Гарлем и до отказа заполнили два поезда протестующими и рыдающими людьми… Молчание было единственным способом выжить в том немыслимом аду. Женщина очень беспокоилась, что это бесконечное молчание ее девочек может в конце концов разъесть им души, я просто не знаю, что делать, повторяла она. Я тоже не знал, что сказать несчастной женщине, но понял, что всегда найдется кто-то, кому еще хуже, чем тебе.