С видом на Париж, или Попытка детектива - Нина Соротокина

Я молчу и вежливо киваю.

— А какая деревня была! Коров, лошадей — в каждой избе, а овец, гусей, телят — не считали. Рожь сеяли, лен сажали и даже коноплю, чтоб мошки не велись. Да разве раньше столько мушья было?

«Ну, насчет мух ты подвираешь, — думаю я лениво. — Об этом еще Пушкин писал, ах, лето красное и так далее…»

— …а у магазина качели стояли, столбы по четыре метра. Там гулянье, парни с гармошкой и девки с семечками. Где все? Нету. Раньше работали от зари до зари. На всю деревню два бездельника было. Одного за длинный язык прозвали Бим-Бом, другого Черненький. Когда раскулачивали, Бим-Бома за бедность выбрали председателем. Он-то в своей избе управиться не мог, крыша худая, дети голодные, баба злющая. Он потом быстро деревню начал разорять. Но держался колхоз, из последних сил держался. Кабы не война… Все немцы пожгли. А потом, только отстроились, стали нас укрупнять… Тогда уже все в город подались. Хрущевы дела, мать его…

Надо же… Мне и в голову не приходило, что деревня ненавидит Хрущева. Деревня наша вроде не бедная, в достатке люди живут. Но коров осталось всего пять, поля густо пестреют сорняком, опушки и поляны не выкошены.

— …сейчас бы лошадей в хозяйство, — продолжает жаловаться пенсионер. — Что за закон такой? Машину — покупай, лошадь — нельзя! Разве на «Жигулях» сено вывезешь?

Река живет суетливой жизнью: байдарки, моторки, тихо странствующие по течению плоты. Каждая вторая моторка лихо прируливает к нашему пляжу.

— Нет в нашем магазине ничего, — торопится объяснить пенсионер этим молодым, загорелым, — привезли вчера три ящика портвейну, каждый взял сколько мог, и все. Куда ж приезжим отпускать, если своим не хватает.

Ревут моторки, негодующие мужики покидают негостеприимный берег, и только разноцветные бензинные разводы сияют вокруг кувшинок.

«Клин клином», — сказал муж на прощанье. Пойми я тогда печальный смысл этих слов, и отговорила бы мужа приучать сына к «истинно мужским делам», и не привез бы он в деревню двустволку — охотничью отраду покойного деда. При виде этого великолепного ружья, набора холостых патронов, шомполов разнообразных Юрка просто онемел от счастья. Он гладил двустволку, протирал ее тряпочкой, смоченной в оружейном масле, а потом лихо вскидывал к плечу и целился в воображаемого врага.

Матвей тоже заинтересовался ружьем, но брал его в руки с опаской, целился странно, куда-то вверх, к звездам, словно это была не двустволка, а телескоп.

В тот же вечер у старой груши, где ручей, раздался одинокий выстрел. Никто не обратил на него внимания, словно кнут щелкнул, и стихло все, а через час всполошились соседи, корова не пришла к вечерней дойке. Нашли ее только утром, она не подпускала к себе людей и надсадно мычала. Старуха уговорами привела ее в хлев. Выяснилось, что у Дочки пропало молоко.

Вызвали ветеринара. Он приехал на газике в грозу и, прежде чем выйти, долго сидел в машине, запертый водным потоком. Туго привязанная к забору Дочка ждала его под ливнем, и, видно, дождь остудил ее горячий нрав, потому что она сразу подпустила к себе ветеринара и даже позволила опутать ремнями запачканные навозом ноги. Вымя у Дочки раздуло, задние соски были красными, как вареные сосиски. Ветеринар сделал укол. Корова застонала, мелкая дрожь прошлась по ее телу.

Из-за плетня всю эту сцену внимательно наблюдал Юрка. Вид поверженного врага не вызывал в нем радости. Когда ветеринар сказал, что толку не будет и Дочку надо везти на мясокомбинат, Юрка как-то нелепо вскинул руки, всхлипнул и ринулся прочь. Только через час я нашла его в зарослях у реки.

— Видишь? — он спустил трусы и показал застарелый лилово-желтый синяк. Представить было страшно, каким он был сразу после удара. — Это еще с того раза, когда я на осине сидел. Тузик у нее в хвосте катался. А она меня рогом в задницу…

Получив в собственность двустволку, Юрка дождался минуты, когда на него перестали обращать внимание, и отправился совершать акт возмездия. Корову он нашел в стаде, пастуха рядом не было. Как только Дочка увидела Юрку, она сразу потрусила в его сторону. Он встал под грушу, подпустил корову на возможно близкое расстояние и полыхнул в ее упрямый лоб сразу из двух стволов. Мудрено убить холостыми патронами, но огня и шуму получилось много.

Никто, кроме Юрки, этой сцены не видел, и слава богу, что не видел, потому что корова, по его словам, встала на задние ноги и, совсем как в цирке, прошлась вокруг груши, после чего задрала хвост и на рысях кинулась к лесу.

Вечером мы с мужем пошли к соседям с повинной. Разговор вел муж. Тракторист хмуро слушал наши сбивчивые объяснения, молчал, старуха, на удивление, не плакала, а согласно кивала головой, вставляя веские слова:

— Ветеринар сказал: «Забьет она тебя, старуха, копытом, сдавать надо на мясокомбинат», — и тут же оглядывалась на сына, ища его одобрения. — Я-то у ветеринара спрашиваю: «Что с ней?» А она отвечает: «Разве сама не видишь — сделанная».

Тракторист не перебивал мать, только морщился, потом бросал осуждающе:

— Но ведь молоко-то у Дочки из-за вас пропало.

— Мы согласны на любую компенсацию, — заверил муж.

Не знаю, что понял тракторист под словом «компенсация», только вдруг рубанул воздух рукой и сказал:

— Приходи с бутылкой, поговорим, как люди.

Две бутылки «Столичной» я берегла на черный день. Если «Запорожец» увязнет в грязи, то вытащить его сможет только трактор. А такса известная — бутылка.

Сыроеды, как известно, не пьют «Столичной», они люди стерильные, даже потеют дистиллированной водой. Но, видно, мужу было очень стыдно за педагогический ляп с двустволкой, поэтому он без звука взял бутылку и ушел в соседскую избу.

Вернулся он хмельной, словоохотливый и несколько озадаченный.

— Знаешь, чем окончился разговор? — Он разжал ладонь и показал смятые сторублевки. — Я должен купить «Орленка», и все дела. Святые люди, честное слово!

— И замечательно. Ложись спать. Тебе завтра вставать чуть свет.

Я, чуть посмеиваясь, ходила по избе, испытывая радостное облегчение, что все так просто кончилось. Трагическое и комическое всегда рядом. Я думала, нам по меньшей мере год придется выплачивать эту компенсацию. Но мечта, оказывается, стоит любых денег. «Орленок» — и нам прощают все подвиги.

Непривычный звук отвлек меня от радостных мыслей. В младенчестве Юрка, бедный мальчик, орал не переставая — лиловели щеки, напрягался живот. Врачи говорили, что у него плохо с пищеварением. Потом он встал на ноги и перестал плакать, казалось — навсегда.

Я подошла к плачущему Юрке, положила руку на плечо. Он резко сбросил мою руку, отвернувшись к стене. «Дочку жалко? — хотела я спросить. И еще хотела бросить назидательно: — А кто тебя гнал с ружьем под грушу?»

С точки зрения Юрки, его выстрел был вполне честным. У Дочки рога, у него ружье, из которого, он отлично знал, нельзя убить. Да, их поединок был честным. А наш?