Второй пол - Симона де Бовуар

Они и выдумали[122]. Но она существует и помимо их вымысла. А потому она не только воплощение их мечты, но и ее крах. Нет ни одной ипостаси женщины, которая тут же не рождала бы свою противоположность: она Жизнь и Смерть, Природа и Искусственность, Свет и Тьма. С какой бы точки зрения мы ее ни рассматривали, везде перед нами одно и то же колебание, когда несущностное неизбежно оборачивается сущностным. В образе Богоматери и Беатриче продолжают жить Ева и Цирцея.

«Благодаря женщине в жизнь приходит идеальное, – пишет Кьёркегор. – И кем был бы мужчина без нее? Многие мужчины благодаря девушке стали гениями… Однако никто еще не стал гением благодаря той девушке, на которой женился…»

«Только в рамках негативного отношения женщина делает мужчину созидающим в идеальном… Негативные отношения с женщиной могут сделать нас бесконечными… позитивные отношения с женщиной делают мужчину конечным в сколь угодно протяженных пропорциях»[123]. Иными словами, женщина необходима в той мере, в какой она остается Идеей, в которую мужчина вкладывает собственную трансценденцию; но как объективная реальность, существующая для себя и ограниченная собой, она губительна. Кьёркегор полагает, что, отказавшись жениться на своей невесте, установил с женщиной единственно приемлемые отношения. И он прав в том смысле, что миф о женщине, полагаемой как бесконечный Другой, немедленно влечет за собой свою противоположность.

Поскольку она – поддельное Бесконечное, неистинный Идеал, она оборачивается конечностью, посредственностью и одновременно ложью. Такой она предстает у Лафорга; все его творчество есть выражение горечи от мистификации, в которой он одинаково винит мужчину и женщину. Офелия и Саломея на самом деле – всего лишь «женушки». Гамлет думает: «Вот как любила бы меня Офелия, как свое „добро“ и потому лишь, что в социальном и моральном плане я был выше, чем добро ее подружек. А какие словечки вырывались бы у нее в тот час, когда над благополучием и уютом зажигают лампы!» Женщина побуждает мужчину мечтать, а сама думает об уюте и мясе с овощами; ей говорят о душе, а она – всего лишь тело. Любовник, веря, что преследует идеал, оказывается игрушкой природы, использующей всю эту мистику ради деторождения. На самом деле она представляет собой повседневность; она – глупость, осторожность, мелочность, скука. Это выражает, среди прочего, стихотворение под названием «Наша подружка»:

Мужчине удалось поработить женщину, но добился он этого ценой утраты всего, что делало обладание желанным. Женская магия, включенная в семью и общество, не преображается, а рассеивается; низведенная до положения прислуги, женщина перестает быть той неукротимой добычей, в которой воплощались все сокровища природы. Со времен зарождения куртуазной любви стало общим местом, что брак убивает любовь. Супруга – слишком презренная или слишком почтенная, слишком заурядная – больше не эротический объект. Брачные обряды изначально призваны защитить мужчину от женщины; она становится его собственностью: но все, чем мы владеем, в свою очередь, владеет нами; для мужчины брак – тоже рабство; тем самым он попадает в ловушку, расставленную природой: пожелав когда-то свежую юную девушку, мужчина обязан всю жизнь кормить толстую матрону и иссохшую старуху; хрупкая жемчужина, призванная украсить его существование, становится ненавистным бременем: Ксантиппа – один из тех женских типов, о которых мужчины всегда говорили с величайшим ужасом[124]. Но даже когда женщина молода, в браке присутствует элемент мистификации, ибо он, призванный социализировать эротику, на самом деле убивает ее. Дело в том, что эротизм предполагает торжество мгновения над временем, личности над коллективом; он утверждает отделение, а не коммуникацию, он противится любым правилам; он содержит враждебное обществу начало. Нравы никогда не подчинялись суровым установлениям и законам; любовь во все времена утверждала себя вопреки им. В Греции и Риме чувственный лик любви был обращен к молодым людям и куртизанкам; куртуазная любовь, плотская и платоническая одновременно, всегда обращена на чужих жен. Тристан – это эпопея адюльтера. На рубеже XIX–XX веков, когда миф о женщине был создан заново, адюльтер становится одним из главных литературных сюжетов. Некоторые писатели, как, например, Бернстайн, изо всех сил отстаивая буржуазные институты, пытаются вернуть браку эротизм и любовь; но куда правдивее «Влюбленная» Порто-Риша, где показана несовместимость двух этих систем ценностей. Адюльтер может исчезнуть только вместе с самим браком. Ибо цель брака, так сказать, привить мужчине иммунитет против своей жены, притом что остальные женщины сохраняют в его глазах головокружительную привлекательность; к ним-то он и обратится. Женщины вступают в заговор. Они восстают против порядка, стремящегося их полностью обезоружить. Чтобы вырвать женщину у Природы, чтобы подчинить ее мужчине с помощью церемоний и контрактов, в ней признают человеческую личность и наделяют ее свободой. Но свобода есть именно то, что вообще не поддается подчинению; а если ее предоставляют существу, изначально обладающему губительной мощью, она становится опасной. Тем более опасной, что мужчина ограничивается полумерами; он принимает женщину в мужской мир, только превратив ее в прислугу и лишив трансценденции; и полученная ею в приданое свобода может найти лишь негативное применение – она выражается в отказе от самой себя. Только попав в неволю, женщина стала свободной; она отрекается от этой человеческой привилегии, чтобы вновь обрести мощь природного объекта. Днем она коварно играет роль послушной служанки, а ночью превращается в кошку, в лань; она вновь облекается в чешую сирены или, оседлав метлу, улетает водить сатанинские хороводы. Иногда эту ночную магию она обращает на собственного мужа, но благоразумнее скрывать от господина свои метаморфозы; в качестве жертв она выбирает чужаков; они не имеют на нее прав, и для них она остается растением, источником, звездой, чародейкой. То есть она обречена на неверность: это единственный конкретный лик, какой может обрести ее свобода. Она неверна даже независимо от своих желаний, мыслей, сознания; на нее смотрят как на объект, а значит, она открыта любой субъективной воле, которая решит ею завладеть; даже когда она заперта в гареме и спрятана под покрывалами, нельзя быть уверенным, что она ни в ком не пробудит желания, – а возбудить желание у постороннего уже значит нанести урон супругу и обществу. Но, кроме того, она часто сама становится сообщницей этой предопределенности; только ложью и изменой она может доказать, что никому не принадлежит как вещь, и отвергает мужские притязания. Вот почему так легко просыпается мужская ревность; мы знаем из легенд, что женщину можно заподозрить без всякой причины и осудить по малейшему подозрению, как Женевьеву Брабантскую или Дездемону; Гризельду подвергают тяжелейшим испытаниям вообще без всяких подозрений; рассказ этот был бы абсурдным, если бы женщина изначально не казалась подозрительной; ее вину не надо доказывать – это она должна представлять доказательства своей невиновности. Еще и поэтому ревность может быть ненасытной; мы уже говорили, что обладание никогда не может быть реализовано позитивно; никто не может обладать источником, из которого пьет воду, даже если запретить пить из него всем остальным, – и ревнивцу это хорошо известно. Женщина непостоянна по сути своей, как вода – текуча; и никакому человеку не под силу перечить истине природы. Во всей мировой литературе, от «Тысячи и одной ночи» до «Декамерона», мы видим, как женские хитрости торжествуют над мужской осторожностью. Но мужчина делается тюремщиком не только по своей индивидуалистской воле: ответственным за поведение женщины его – отца, брата, супруга – делает общество. Целомудрие предписано ей по экономическим и религиозным причинам, поскольку для каждого гражданина должно быть установлено, что он сын своего отца. Но очень важно также обязать женщину в точности соответствовать той роли, которую предназначило ей общество. Мужчина предъявляет женщине двоякое требование, обрекающее ее на двуличие: он хочет, чтобы она принадлежала ему и в то же время оставалась чужой; он мечтает о служанке и ведьме одновременно. Но только в первом из этих желаний он признается публично; второе требование скрыто, он прячет его в тайнике своего сердца и плоти; оно идет вразрез с моралью общества; оно – дурное, как Другой, как строптивая Природа, как «дурная женщина». Человек не посвящает себя всецело Добру, которое сам созидает и которому якобы велит следовать; он сохраняет постыдные связи со злом. Но всюду, где зло дерзнет неосторожно открыть свое лицо, он объявляет ему войну. В ночном сумраке мужчина склоняет женщину к греху. Но при свете дня он отвергает и грех, и грешницу. И женщины, предаваясь греху в таинстве постели, с тем большей страстью публично поклоняются добродетели. Подобно тому как мужской половой член в первобытных обществах – вещь мирская, тогда как женский орган наделен религиозными и магическими свойствами, проступок мужчины в обществах более современных считается всего лишь несерьезной шалостью; к нему часто снисходительны; даже нарушая законы сообщества, мужчина по-прежнему к нему принадлежит; он – просто непутевое дитя, не несущее угрозы глубинным основам коллективного порядка. Напротив, если женщина ускользает от общества, она возвращается к Природе и к демону, выпускает на волю внутри коллектива неконтролируемые силы зла. К порицанию, вызванному бесстыдным поведением, всегда примешивается страх. Если мужу не удается принудить жену к добродетели, он разделяет с ней вину; его несчастье в глазах общества выглядит бесчестьем; кое-где нравы настолько суровы, что он вынужден убить преступницу, чтобы отмежеваться от ее преступления. В иных цивилизациях снисходительного супруга могут подвергнуть публичному осмеянию или же усадить голым на осла и возить по улицам. Общество же позаботится о том, чтобы вместо него покарать виновную, ибо она нанесла оскорбление не только ему, но и коллективу в целом. Особенно суровыми были эти обычаи в суеверной, мистической, чувственной, запуганной плотью Испании. Кальдерон, Лорка, Валье-Инклан посвятили этой теме множество драм. В «Доме Бернарды Альбы» Лорки деревенские кумушки хотят наказать соблазненную девушку, приложив раскаленные угли «к месту, которым она согрешила». В «Божественных словах» Валье-Инклана неверная жена предстает ведьмой, танцующей с демоном; когда ее вина обнаруживается, вся деревня сбегается, чтобы сорвать с нее одежду, а потом утопить. Есть много свидетельств, что традиции требовали именно раздеть грешницу; потом ее побивали камнями, о чем сказано в Евангелии, хоронили заживо, топили, сжигали. Смысл этих казней в том, что ее таким образом возвращали Природе, лишив социального статуса; своим грехом она выпустила на волю злые природные токи, а искупление совершалось в виде некоего подобия священной оргии, когда женщины, срывая с виновной одежды, избивая, умерщвляя ее, в свою очередь, выпускали на волю таинственные, но благотворные флюиды, ибо действовали в согласии с обществом.