Рассекающий поле - Владимир Козлов

В зал вошел – и, узнав его, улыбнулся. Здесь не было места, откуда сцену было бы видно плохо. Как только погас свет, сон как рукой сняло. Обломова играл актер, который вполне кстати выглядел старше возраста Ильи Ильича, был уместно одутловат в лице, хотя в теле рыхлости, пожалуй, не хватало. Несмотря на то, что роль персидского халата явно удалась, Сева рассмотрел жилистые предплечья питерского Обломова. «Из пролетариев, видимо, – из понаехавших», – подумал про себя.

Тянулась вереница забавных посещений, гости один колоритнее другого, Обломов принимает всех лежа, поругивается с Захаром. Эта часть романа легка и непринужденна. Сева с удовольствием смотрел на актеров, прекрасно играющих в эпизодах. Самым интересным моментом для Севы был разговор со Штольцем, в котором русский немец формулирует убийственное понятие «обломовщина», входящее в школьный минимум. Но разговор гораздо интереснее, в нем действительно есть нерв. Сначала смешно – Андрей дразнит Илью барином, который отличается от джентльмена тем, что сам не может надеть чулки да снять сапоги. Потом просит описать свой идеал жизни. Илья Ильич описывает идиллию, в которой нежные беседы и прогулки с женой перемежаются сменой блюд, приемом старых гостей, с которыми продолжается вчерашний разговор. «После обеда мокка, гавана на террасе…» «Разве не все добиваются того же, о чем я мечтаю? Помилуй! Да цель всей вашей беготни, страстей, войн, торговли и политики разве не выделка покоя, не стремление к этому идеалу утраченного рая?» А жестокий Штольц ему напоминает, что и Обломов не о том когда-то мечтал – что он думал онеметь от ужаса перед произведениями «Микельанджело» и Тициана да «служить, что станет сил». И Обломов соглашается, хотя и говорит, что воли ему не хватает, самолюбия, которое – «соль жизни».

А ведь действительно, подумал Сева, я же чудовищно самолюбив. Получается, что я признал свою жизнь достаточно дорогой ценностью для того, чтобы пойти ради нее на поступок. Нет, тут подвох – он в том, что особь из первого дикого поколения непуганых индивидуалистов на определенном этапе созревания уже была готова отринуть то, за что отравленные советским общественным судом предыдущие поколения еще только боролись. Они учились ни от кого не зависеть, плевать на всех – и чрезвычайно старались в этой учебе. А я все это умел от рождения. И теперь хотел любить не только себя. Хотел быть нужным.

Все дальнейшее в романе Сева не любил. Оно Севу задевало и угнетало, но он только теперь отдал себе в этом отчет. Все сцены с Ольгой были кошмарны. Тридцатитрехлетний балбес своим инфантилизмом раздражал видавшего виды девятнадцатилетнего юнца. Его страх чувствовать, говорить о своих чувствах, виляние, желание позволять себе чувство лишь при полной уверенности в том, что оно приведет к гармонии, – все это было для Севы дичью. Так может думать только существо, выращенное в колбе. И хрен на него – Севу не интересовали нюансы душевной организации Обломова. Но потом был еще один момент, который тоже искупал изнеженную бредовость персонажа, – письмо Ильи Ильича Ольге Сергеевне. Было там что-то более масштабное. Он там отказывался от отношений с любимой женщиной, потому что видел: она его не любит. Эти слова в романе легко принять за кокетство слабой личности, ищущей повод не делать шаг вперед. Но здесь, на сцене, Сева стал как будто свидетелем происходящего – и для него было совершенно очевидно, что эта особа действительно не любит Обломова. Она с ним просто небезынтересно проводит время. То есть Обломов абсолютно прав по содержанию. И вдвойне прав, поскольку сам любит. Болезненное ощущение любящим собственного достоинства в столкновении с нелюбящим человеком и его невольной жестокостью – вот это Севе было понятно.

Ему это было важно сейчас – унести что-то о себе и про себя отовсюду. Он не был сейчас эстетом, способным оценить режиссерскую трактовку романа, – все, что он наблюдал, помогало ему отвечать на вопросы о себе – человеке, которого он еще не очень хорошо знал.

Постановка с антрактом длилась почти три часа. Сева был очень доволен. Уже в легких сумерках он медленно двинулся по Каменноостровскому проспекту в сторону ближайшего метро. День не хотелось заканчивать, но возвращаться в чужой дом слишком поздно было неудобно.

Сева спустился в метро на станции «Петроградская». Уже возле дома Макса зашел в продуктовый, купил вермишели, триста грамм сосисок, половинку хлеба. Дверь открыл сам Макс, по лицу его было понятно, что он не понимает, как умудрился впутаться в историю со случайным гостем.

– Не поздно? – спросил Сева. – Я тихо. Ужинать будешь?

– Не, спасибо, – ответил Макс, впуская.

Сева быстро скинул обувь и прошел мимо.

– Слушай, – неуверенно сказал Макс вслед. – Тут завтра утром сестра возвращается…

– Давай я уйду завтра утром, – предложил Сева.

– Да – извини.

– Никаких проблем. Спасибо, что помог. Я тут на кухне минут пятнадцать похозяйничаю, ладно?

– Конечно. Если хочешь, есть ванна, – оттого, что деликатную ситуацию с гостем удалось решить неожиданно легко, Макс испытывал прилив великодушия.

– О, это было бы очень кстати – путешественник чувствует себя несколько грязным, – улыбнулся Сева.

Он быстро сварил вермишель и три сосиски. Проглотил ужин и закрылся в ванной. Там был не душ, как в общежитии, а настоящая советская ванна с черной затычкой на ржавой цепочке. Лежать в ванне – роскошь, которой в жизни Всеволода не было. «Где бы я еще поотмокал», – усмехнулся про себя Сева, настраивая воду. Вспомнил о Валере, даже не о нем – об идее послушать музыку, мелькнувшей в разговоре с ним. Где искать музыку? Тут места знать надо. Сева лег на спину в чугунную ванну, выставив вверх колени. Вода тихонько прибывала. Сева закрыл глаза и меньше чем через минуту уснул.

Но уснул не весь.

5

Сева смотрел на город с высоты восьмого этажа и видел необычайно далеко. В легком сумраке он видел городские зоны, очерченные пунктирами фонарей. Он видел блеск невской ряби, видел отражение города в каналах.

Он стоял у окна в соседней комнате – оно выходило на нужную сторону города. Рядом на незастеленном диване в футболке с надписью «Король и шут» сидел Макс. Он смотрел телевизор, который показывал передачу о том, как евреи установили контроль за молодой Советской Россией. Около ножки дивана стояла открытая банка пива. Макс не мог видеть Севу.

А тот думал о том, может ли он сейчас выйти прямо с восьмого этажа или нет. И может ли он двигаться быстрее, чем в обычной жизни, раз уж он сейчас бестелесен. Ощущение себя было интересным. Казалось, что можно, как и в обычной жизни, повернуть голову, чтобы посмотреть туда, куда нужно, можно встать в определенном месте, как будто ты и впрямь занимаешь место. Но при этом ты не видишь своих рук, хотя стоишь с привычным ощущением, что они имеются.

«Не в автобусе же я потащусь», – подумал Сева и сделал шаг вперед. Нет, это был не столько шаг, сколько мысленная команда «вперед» – и точка зрения, которую он сейчас собой представлял, двинулась. Сначала сквозь стену, а затем через необъятную пространственную толщу воздуха и высоты, с огромной скоростью, ориентируясь на шпиль Петропавловской крепости.