Мадам - Антоний Либера

Хотя время, когда он вернулся, было не таким кошмарным, как прошлые годы, но и теперь требовалось не так уж много, чтобы получить по голове. Ну, а он, едва вернувшись, вместо того, чтобы тихо затаиться где-нибудь в уголке, стал повсюду носиться со своей историей. Его, конечно, скоро забрали. И не в обычную ГБ, а в Военную разведку. В самый мрачный круг ада.

Он уже оттуда не вышел. Они сказали, что у него случился сердечный приступ. Я даже склонен верить этому, потому что они выдали тело. Однако в тех обстоятельствах подобный инфаркт нельзя расценивать иначе… как самое обыкновенное убийство. Произошло наконец то, чего он так опасался и к чему так обреченно стремился.

Раздался грохот проходящего над нами поезда, и пан Константы умолк. Мы ускорили шаг и, поднявшись по лестнице, вышли из туннеля с другой стороны железнодорожных путей.

— Ну, а что с ней случилось? — переведя дыхание, спросил я уже наверху.

— С кем? — рассеянно переспросил он.

У меня уже вертелась на языке фраза: «С дочкой, конечно… не с покойницей же!» (которая постоянно эхом звучала в ушах), но я вовремя сдержался, лишь ограничившись щепоткой раздражения:

— Как это — с кем? — буркнул я. — С той, кого он назвал Победой.

— А-а-а, с La Belle Victoire! Это тоже печальная история.

«Наконец-то мы у цели!» — подумал я и до боли сжал кулаки.

— Он, как только приехал и посвятил меня в свои дела, сразу обратился ко мне с просьбой и неоднократно повторял ее, даже требовал от меня обещания, что я не оставлю ее одну, если с ним что-нибудь случится, и буду ее опекать. Я, разумеется, обещал сделать все возможное, чтобы ей помочь, однако заметил, что общаться с ней дело непростое. Она вела себя замкнуто, необщительно, даже враждебно к окружающим. Ничего удивительного: ведь для нее эта страна, особенно в тот период, казалась дикой пустыней. Хуже! Исправительной колонией. Вокруг нищета и террор, а дома — одиночество. Ни общества, ни друзей. Единственный круг общения — горстка отцовских знакомых. Как правило, пожилых, странноватых, искалеченных войной, разочарованных и запуганных. Впрочем, попытайся сам представить себе ситуацию, в которой она оказалась. Ведь она тогда была того же возраста, что и ты теперь. Вот ты получил аттестат зрелости — и фьють! — тебя вдруг везут… ну, я не знаю… скажем, во Львов, который когда-то считался польским городом и где твой отец до войны занимался в университете математикой. Как бы ты себя почувствовал? А для нее, я уверен, перемена оказалась еще более ошеломляющей. Из рая — прямо в ад. Только представь себе: Альпы, lycee, французская элегантность, а потом вдруг развалины домов, нищета и разруха, политическое безумие и вместо «Chanel № 5» серое хозяйственное мыло. Страшно, наверное!

Она была похожа на вольную птицу, запертую в клетке. Из дома не выходила. Впала в депрессию. Макса это сильно беспокоило.

«Зачем ты взял ее с собой? — упрекал я его. — То, что ты сам решился на такой шаг, в конце концов, твое дело. Но зачем же ее впутывать? Прости, но это выходит за рамки здравого смысла».

«Ты, как мне кажется, ничего не понимаешь, — отвечал он. — Я должен был забрать ее оттуда. Только рады нее я приехал сюда. — И сразу понижал голос: — Там ей грозила опасность. Уничтожая мою семью, они мстили мне. Меня они бы убили последним».

После таких слов у меня руки опускались.

Ситуация несколько прояснилась, когда его арестовали и я, выполняя данное ему обещание, попытался как-то помочь ей.

Сначала я думал, что из этого вообще ничего не выйдет. Она держалась настолько независимо и отчужденно, что я чувствовал себя непрошеным гостем и настырным наглецом, а не чутким опекуном, предлагающим помощь и поддержку. Но вскоре я понял, почему она так себя ведет. Я ей не нравился не сам по себе, не как определенная личность, а как человек, каким-то образом связанный с Максом. Она испытывала откровенную неприязнь к отцу, даже враждебность. Не знаю, всегда она так относилась к нему или только после смерти матери, но в тот период все, что напоминало ей отца, она воспринимала крайне негативно.

Происходящее напоминало сюжет из античной трагедии. Благие намерения отца, оскорбившие его собственную дочь. Враждебность оскорбленной дочери к попавшему в беду отцу. Драма и катастрофа человека, который за смелый поступок расплачивается страшной ценой — потерей жены, безумием, враждой дочери и смертью в полном одиночестве в тюремных застенках.

Моя роль тоже была в чем-то трагична. Чтобы сдержать данное ему слово, то есть, чтобы помочь его дочери, мне в определенном смысле пришлось пойти против него. Только так я мог приручить ее, склонить на свою сторону и уговорить делать то, что пойдет ей же на пользу.

Разобравшись, насколько близка она была с матерью, насколько крепкие узы их связывали, я всячески старался убедить ее, что… тоже… в основном… дружил с Кларой, а не с Максимилианом. Рассказал ей о занятиях в Институте французской культуры, ну, и о том периоде, когда Макс уехал на войну в Испанию…

Она меня не помнила. Ничего удивительного, ей тогда было три-четыре года.

Но прежде всего я давал ей ясно и недвусмысленно понять, что, хотя я и дружил с Максом, многие из его намерений и поступков казались мне сомнительными. К примеру, идея устроить роды на Монблане, испанская авантюра, а теперь вот — возвращение в Польшу. Однако, с другой стороны, если бы не его любовь к Альпам, она бы не появилась на свет там — во Франции, на Западе, что еще могло сыграть решающую роль. Ведь «сильнее невзгод, сильнее воспитания», как говорится в том стихотворении, «та минута рождения»: где, в каком месте на Земле «встречает новорожденного луч света». То же и с его поездкой в Испанию. Если бы не этот странный, непонятный импульс, если бы не его решение «выйти на бой с мировым злом», она, опять же, не оказалась бы в той части Европы и не владела бы двумя языками, возможно, вообще уже не жила бы, погибнув здесь, на территории Польши, в период оккупации. То есть нет худа без добра. Может быть, и эта ситуация однажды обернется ей на пользу. Она должна помнить, какое у нее второе имя! Но если судьбе будет угодно еще раз осчастливить ее, то не обижаться на судьбу нужно, а помогать, дать ей шанс.

Наконец, путем долгих убеждений, мне удалось уговорить ее продолжать учебу. Разумеется, на факультете романской филологии. Это могло стать определенной целью в ее жизни и позволяло войти в круг людей, с которыми ее что-то связывало — знание языка, истории и культуры Франции; более того, по сравнению с ними она обладала несомненными преимуществами, поэтому легко могла занять лидирующие позиции. Ты даже представить себе не можешь, какое это тогда имело значение — своими глазами повидать Париж, вообще побывать на Западе и, особенно, родиться там и говорить на иностранном языке без акцента.

Итак, она начала учебу на факультете романской филологии Варшавского университета. Проблем с учебой у нее, разумеется, не было. Наоборот — отличные оценки, награды за курсовые работы. Я об этом очень хорошо знаю, потому что с ней вместе учился Ежик… на том же курсе, в той же группе.