Друг мой, враг мой... - Эдвард Радзинский

Через моих агентов я установил, что он был принят великой княгиней. Я сообщил о нем в центр.

Так я заочно познакомился с будущим героем одной из величайших провокаций в истории разведки. Но об этом – после.

В ноябре двадцатого года я вернулся в Москву. Вернулся в исторические дни.

Я застал Кремль опустевшим: Ленин и все наши вожди укатили в Петроград праздновать трехлетие Октября. Готовились праздновать шумно. Еще бы! Произошло то, во что до конца не верил никто, даже мы сами! «Утопия» – так называл наш новый строй остальной мир. Но Утопия выжила и победила. Трехлетняя годовщина победы в Октябре совпала с победой в гражданской войне. Последний оплот Белой армии, Крым, пал под ударами нашей нищей, босой Красной армии. Интервенцию всей Европы, походы отборных частей царской армии, возглавляемой лучшими царскими генералами, – все мы выдержали, все превозмогли! Величайший эксперимент в мировой истории готовился отметить победу.

Я узнал, что Коба – в Москве. И понял: в Петроград его не взяли.

Ведь бедный Коба формально не участвовал в Октябрьском перевороте. К тому же он не дождался победы в гражданской войне. Совсем незадолго до победы он попросил отозвать его с фронта. Лавры снова достались Троцкому и его окружению.

Мне нужно было срочно получить деньги для нашей агентуры в Германии. Так что, не повидав Кобу в Москве (да и чем он мог теперь помочь!), я отправился в Питер…

В Петрограде хозяин красного Питера Зиновьев придумал грандиозное зрелище – «Ночь взятия Зимнего дворца». Участвовали балет, цирк и солдаты Красной армии.

На трибуне, напротив Зимнего дворца, сидели победители – вожди и участники Октябрьского переворота. Тысячи людей черной массой толпились на ночной площади и близлежащих улицах. Это были делегации заводов – питерский пролетариат, а также части Петроградского гарнизона.

Историческую ночь начали воскрешать выстрелом «Авроры». И тотчас случилась нелепость: вместо того, чтобы повторить свой легендарный выстрел, «Аврора» стала палить непрерывно. Бедный Зиновьев тщетно кричал: «Остановить безобразие! Расстреляю!» – обычная присказка в те годы. Его крики и приказы на «Авроре» не слышали – отказал телефон. Только посланный на корабль чекист на велосипеде прекратил канонаду (оказалось, на историческом судне слишком рьяно отметили юбилей – перепилась команда).

Наконец-то замолчала неугомонная «Аврора», и тогда красногвардейцы ринулись на штурм. Они должны были взять баррикаду, за которой прятались враги – балерины, исполнявшие роли бойцов женского батальона, и циркачи, игравшие юнкеров.

Баррикада успешно пала, балерины врассыпную побежали во дворец, циркачи в юнкерских мундирах – за ними. Их преследовали доблестные красногвардейцы. И тут осветился Зимний дворец. Это и был главный сюрприз. За белыми занавесками в окнах возникли тени, воспроизводившие бой внутри. Бой силуэтов! Красные били белых. И хотя мы, сидевшие на трибуне, знали, что никакого боя тогда там не было, все радостно аплодировали…

Финал был совсем торжественный – прожектора устремились на красное знамя, благополучно взвившееся над Зимним дворцом…

После исторического представления последовала череда заседаний и чествований, газеты дружно печатали воспоминания героев Октября.

Но нигде не упоминалось имя Кобы. И я понял: несмотря на все удачные шахматные партии, звезда моего бедного друга невозвратно закатилась…

Однако на четвертый день торжеств меня ждал сюрприз. Мне удалось встретиться с Дзержинским, курировавшим разведку. Я попросил денег. К моему удивлению, он сказал:

– Вы хотите слишком большую сумму. Я такими суммами теперь не распоряжаюсь. Вам следует написать заявление и все обосновать. Мы разберем его на коллегии и попросим о выделении средств соответствующее ведомство…

Но деньги нужны были в Берлине немедленно. Мы могли завербовать одного из влиятельных деятелей Веймарской республики. Он покупал дом, и ему позарез требовалась финансовая помощь. Короче, представился счастливый случай. Я объяснил ситуацию.

И тогда Дзержинский меня изумил:

– Если дело действительно такое срочное, вам сумеет помочь сейчас только один человек. – И я услышал имя своего друга.

Но потрясения продолжились. Тогда же в Петрограде я узнал, что лишь два человека имеют право входить в кабинет Ленина без всякого доклада. Один – Троцкий, второй вождь Революции, чьи портреты висели на улицах, чьим именем называли города и заводы… Но второй! Вторым был… мой друг Коба! Коба, которого никто тогда не знал в лицо! Ближайшие ленинские друзья Зиновьев, Каменев, Бухарин, столь популярные в партии, именуемые «вождями», красовавшиеся на страницах газет, на плакатах и картинах… не удостоились такого права!

Я понял: всего через три года наша Революция стала безвозвратным прошлым. Она умерла вместе с гражданской войной. От революции осталось балетно-цирковое представление с нелепо стрелявшей пушкой «Авроры»… И – тени! Настоящее, реальность – это большевистское государство. Родившийся могучий ребенок. Совсем недавно он был весь в крови гражданской войны. Но теперь его обмыли, и он начал быстро расти. А вместе с ним неправдоподобно стремительно росла новая бюрократия и… Коба!

Умный Коба! Великий Коба! Он опять все просчитал и все сделал вовремя. Вовремя поспешил с фронта. Вовремя сообразил: пора военных подвигов ушла в прошлое. Полями сражений, местом подвигов становились теперь кабинеты! И он сумел занять главную кабинетную должность – должность покойного Свердлова, должность верной ленинской тени!

В тот приезд я сумел повидать своего друга только однажды – в воскресенье.

Коба жил теперь в Кремле. Страшен был Кремль в те годы – много разрушений. С въездной арки Спасской башни жалко глядела икона со старательно разбитым стеклом и лампадой. Но знаменитые часы на Спасской башне научились играть «Интернационал»…

Новые вожди страны поселились в бывшем Кавалерском корпусе, против Потешного дворца.

Улицу в Кремле, где они жили, назвали Коммунистической.

В квартирах вождей стояла великолепная мебель прежних владельцев – тех, кто сбежал за границу или (куда чаще) уже лежал в могиле.

Когда я шел к Кобе, встретил Бонч-Бруевича. Он пригласил меня к себе на чашку чая. От чая в те голодные годы не отказывались. В его кабинете стояло великолепное бюро карельской березы со множеством потайных ящичков. Бонч был известный специалист по русскому сектантству и большой почитатель Распутина, о чем после революции он предпочел забыть. Он радостно показал мне Евангелие XVII века, которое обнаружил в секретере. Как и положено в те голодные годы, Евангелие произвело на меня куда меньшее впечатление, чем чай с редким тогда куском сахара и еще более редким бутербродом – белый хлеб с маслом и настоящей колбасой, «как при царе».

…Чай Бонча я вспоминал потом долго. У Кобы чая не водилось.