Крик родившихся завтра - Михаил Савеличев

Надежда смотрит на Иванну. Мои слова в расчет не принимаются. Машерочке ящик тоже не по вкусу – по лицу видно. Подходит ближе, заглядывает внутрь, хватает за края, раскачивает. Канаты скрипят.

– Придется лезть, – говорит.

Кто бы сомневался. Но меня не это настораживает. Иванна уже не кренится, как подбитая башня, и на палку опирается скорее для виду. Ей гораздо лучше. В чудеса я не верю, поэтому тщательно вынашиваю предположение, что всё было театром. Или цирком. Обманом, короче говоря. Но Надежде ничего не говорю, ни словечка. Пока бесполезно.

Надо лезть, поворачивается ко мне Надежда. И взгляд виноватый. Подруга называется.

Иду в обидки. Сама не хочу, а иду. Сажусь на краю и камешки вниз кидаю. Иногда попадаю – слышен плеск.

– Ну, что же ты? – Иванне не терпится. – Надо спешить.

Кто она такая? Ее здесь вообще не должно быть. Раскомандовалась.

Не обижайся, Надежда гладит по голове, как маленькую.

– Скинь свою Иванну в ручей, – предлагаю.

Она хорошая. И нужна нам. Очень нужна.

– Вот и целуйся с ней.

Препираться бессмысленно. Это понимаю я, понимает и Надежда. Просто слабость, минутка нежности. Губы касаются щеки. Ничего особенного. Тепло и сухо. Зато полегчало. Как раз настолько, чтобы встать и залезть в чертов ящик.

Веревку надо тянуть. Иванна, вот сюрприз, не может. Поэтому это делаем мы с Надеждой, обдирая ладони. Канат слишком толстый. Под взрослую руку. Причем мужскую, а не под наши ладошки. Тяжело. Пыхтим и тянем, тянем и пыхтим. Только Иванна задумчиво смотрит на Надежду. Взгляд мне очень не нравится. Кого-то напоминает. Прищуренный.

– Мне кажется, за нами кто-то наблюдает, – говорит. – Такое же ощущение, как…

Надежда отпускает канат, вытирает пот. Висим над ручьем. Хочется пить. Жажда над ручьем.

Никого нет, Надежда смотрит на близкий берег.

– А что будет, когда мы туда доберемся? – Иванна показывает в сторону башни. – Ты об этом знаешь?

Всё будет хорошо, Надежда улыбается.

Тянем. Хочется лягнуть, чтобы каблуком Иванну по лодыжке. Но я смотрю на Надежду и успокаиваюсь. В конце концов, сейчас уже ничего не важно. Вот она – башня.

Вблизи она гораздо выше. Приходится задрать голову, чтобы проследить уходящее ввысь изогнутое ребро – в два или три обхвата с клепками. Тускло отсвечивающий металл с тонкими потеками ржавчины. Прикладываю к нему палец и получаю разряд. Слабенький, но ощутимо неприятный. Моросит слабый дождик. Капли испаряются, окутывая ребро дымкой.

Не могу наглядеться.

Токийская башня.

Хочется обнять и поцеловать, и черт с этим электричеством.

– Циклопическое сооружение, – говорит Иванна. – Впечатляет.

Палочка на плече, повязка распустилась и сползла на бедра.

– Ты знаешь, что такое резонанс Шумана? – срывает травинку, жует.

Надежда не отвечает, она тоже задрала голову и пытается рассмотреть вершину.

– Человеческий мозг излучает на частоте два и четыре герца. Ни у одного животного, даже приматов, нет подобного ритма. Два и четыре десятых герца – пульс человеческого разума. И ровно на этой же частоте атмосфера Земли обладает уникальным свойством, которое и называется резонансом Шумана. Сверхпроводимость излучения нашего разума. Кто-то считал, что именно это и доказывает гипотезу Вернадского о ноосфере. А что? Почему бы не представить, что человеческий разум – коллективное свойство? И то, что каждый из нас разумен, всего лишь обманка? Не существует человека разумного, а есть только человечество разумное. Как океан на этом… как его…

Мне всё равно. Все эти резонансы и океаны. Потому что точно знаю, для чего нужна Токийская башня – чтобы увидеть Токио.

Лесенка наверх перегорожена цепью с надписью: «Подъем на объект только в защитном костюме!» Перешагиваем и поднимаемся. Ступени спиралью вкручиваются ввысь. Низенькие, широкие, обманчиво удобные. Впереди – Иванна. За ней – Надежда, я последней. Каблуки стучат по железу, выбивая глухое эхо. Земля удаляется с каждым витком. Понимаю – это какая-то иллюзия, но она кажется далекой-далекой, будто не по лестнице поднимаемся, а в космос стартуем. К Марсу. Видна тонкая прорезь ручья, широкое бетонное поле, похожее на шахматную доску, островки деревьев, Дивные горы.

Добираемся до первого шара. Он блестящ, словно елочная игрушка, подвешенная внутри спирали лестницы. Присмотревшись, можно увидеть наши искаженные фигурки. Иванна даже останавливается и чуть через перила не переваливается – рассматривает.

– Однако, – говорит.

Хочется протянуть руку и потрогать. Там, где лестница подходит совсем близко, понимаешь, что шар больше похож на огромную каплю ртути – если присмотреться, можно заметить пробегающую по поверхности рябь. А то, на чем он висит, – никакой не трос, а всё та же ртутная нить.

– Странные опыты здесь проводили, – Иванна. – Словно знали и готовились. Хотя, может, и знали? Нет, вряд ли. Крепили обороноспособность страны. Только и всего.

Шар остается внизу, но ему на смену приходят другие – разного размера. Совсем огромные, занимающие чуть ли не всё пространство внутри спирали, и совсем крохотные, почти незаметные – действительно елочные шарики. Снаружи башни появляются огромные тарелки антенн. К ним ведут ответвления от основной лестницы, забранные со всех сторон решетками. Огромные замки и таблички со скрещенными костями преграждают ход к ним.

Иванна болтает не переставая. И я ее понимаю. У самой язык на чесотном месте. Разве что прикусить его. Слишком пугательно всё вокруг.

– Они даже не знали, чего хотели. Имелась голая гипотеза и большой бюджет. Почему не удовлетворить любопытство за государственный счет? Тем более до бомбы было еще далеко, а тут – безумие, конечно, мистика какая-то, но вдруг получится? По сравнению с бомбой – ерунда, конечно, но потенциал! Отключать разум у населения целых стран, представляешь? Бац, и вся Европа – сплошные идиоты. Трах – и все капиталистические страны ходят под себя. Бери их тепленькими. Гораздо гуманнее, чем атомная кузькина мать.

Ужасно, сокрушается Надежда.

– Кто бы ее заткнул, – бормочу себе под нос.

Но та не унимается:

– Это у них в природе, понимаешь? Тяжелая эволюционная наследственность, которую не исправить никаким социумом. Капитализм говорит, что человек по природе зол, а потому ему надо потакать. Социализм твердит, что человек добр, и его необходимо удерживать в рамках. А человек всего лишь ущербен. Он то, что надо преодолеть. Они ведь почему так испугались несчастных детей патронажа? Хотя сколько их – сотни? – и сколько их – миллиарды. Что они могут им сделать? Показать невероятные фокусы – триямпампацию? Да что это такое по сравнению с разумом? С практикой цивилизации? Культурой? Уродство, отклонение от нормы. Им в цирке выступать вместе с Никулиным и Карандашом. Так нет, они сделали всё, чтобы придать уродству значимость. Окутали тайной. Поиграли в шпионов. Подослали убийц. Сами как дети. Приключенческих романов начитались.