Диверсия - Андрей Ильин

— Начальник обещал за границу отправить и все тянет, тянет…

Ну в какую заграницу я мог отправить так много знающего Козловского-Баранникова? В Европу? В США? В Канаду? Чтобы он там рассказал о своих выдающихся способностях на примере одной отдельно взятой компьютерной операции?

Не было специалисту по взламыванию компьютерных паролей Козловскому-Баранникову ходу за границу.

И не было жизни беглому зеку Баранникову в своей стране. Все равно, несмотря на все липовые документы, его рано или поздно словят и обратно в кутузку засадят, добавив лишних пять лет. Да его и ловить не надо будет. Он сам себя поймает, наведавшись как-нибудь в гости к маме или друзьям. Где его и будет поджидать бдительный участковый инспектор с группой дружинников.

Не жить Козловскому в этой стране.

Не жить Козловскому в другой стране.

Не жить Козловскому-Баранникову.

Должен я, следуя незыблемым правилам конспирации, отправить отыгравшего свою роль зека-компьютерщика не за кордон, а совсем в другое, где его ни милиция, ни иностранные спецслужбы не достанут, место. Должен! Но как-то рука пока не поднимается. Уж больно хороший парень Козловский-Баранников и умный не по летам.

Что — те самые лета и ум — и делает его вдвойне для меня опасным. Не сможет он умереть своей смертью, унеся в небытие известную ему тайну, как Александр Анатольевич. Потому что молодой и здоровый. Не сможет он находиться постоянно при мне и под моим присмотром, как комнатная, ничего не понимающая и не способная никому и ничего рассказать собачка. Потому что умный. И с хорошо развитой человеческой речью.

Ну как распутать такой безнадежный узел потенциально опасных проблем? Только перерубить!

Что я и должен сделать! А уж потом — все остальное.

Через два дня я велел ему собираться.

— Куда? За границу?

— Заграницу…

— Ну наконец-то!

Я посадил его в машину и привез… на кладбище. Я отвел его в самый дальний, не посещаемый ни родственниками, ни случайными ротозеями квартал. Туда, где закапывают безымянные, неопознанные тела и умерших, и не востребованных близкими заключенных. И всех прочих, которых желают укрыть от посторонних глаз, безвременно почивших покойников.

Я подвел его к срезу свежеотрытой могилы.

— Загляни туда, — попросил я.

— Зачем?

— Загляни, загляни!

Козловский-Баранников наклонился над обрывом. Я вытащил пистолет с глушителем.

— Видишь?

— Но там ничего нет.

— Там должен быть ты.

Баранников отшатнулся. И увидел пистолет.

— Но почему? Но за что?

— За то, что ты сбежал из тюрьмы, за то, что познакомился со мной, за то, что ты лазил по сетям и влезал туда, куда влезать не следует.

— Но об этом просили меня вы!

— Да, просил я. Но таким было мое задание. А теперь я должен тебя устранить. Как очень опасного свидетеля.

Баранников не бежал. Он как зачарованный смотрел на черное дуло пистолета. Как кролик на черный провал пасти наползающего на него удава.

— У меня нет другого выхода, — сказал я, — и у тебя нет. Здесь ты угрожаешь Безопасности, которая проводила эту, о которой тебе и о которой ни единому человеку знать нельзя, операцию. За границей тебя тоже не ожидает ничего хорошего. Там ты очень крупно насолил их Безопасности, выпотрошив их секретные папки.

— Но там они меня посадят в тюрьму. Пусть лучше в тюрьму…

— Они не посадят тебя в тюрьму. Потому что ты выпотрошил папки, о которых официальные лица ничего не ведают. Ты знаешь о них. И тем смертельно опасен. На их территории ты не проживешь и суток. Ты погибнешь. Потому что не можешь не погибнуть. Хоть там. Хоть здесь. Я просто сокращаю твою агонию. Извини.

Я поднял пистолет. И выстрелил. Баранников схватился за голову и упал. В отрытую персонально для него могилу. Теперь должен был прийти могильщик, забросать яму землей и воткнуть в холмик дощечку с обезличенным, тысяча каким-то номером. С номером неопознанного и невостребованного трупа.

Я подошел к могиле.

Баранников был жив. Пуля прошила ему правое ухо. На воротник, на плечи толчками текла кровь. Мне нужна была кровь. Мне нужно было много крови. Кровь и боль убеждают лучше всех прочих аргументов.

Баранников ждал второго, на этот раз окончательного выстрела.

— Теперь слушай. Слушай внимательно, — сказал я. — Я даю тебе шанс. Один на миллион. Сегодня ты уедешь за границу. Не в Америку и не в Канаду. Туда тебе путь заказан. Там ты погибнешь еще вернее, чем в этой могиле. Ты уедешь в Африку. Я от твоего имени подписал пятилетний контракт с одной фирмой. Ты будешь работать в этой стране безвылазно и безвыездно десять лет. Я не обещаю, что жизнь твоя будет сахаром, но это будет жизнь. Любые попытки выхода за означенную зону будут пресекаться. Смертью. Вот твои документы. Вот контракт. Вот билет на самолет.

Я бросил в могилу папку с документами и бинты.

Наверное, я ошибался, допустив подобную непростительную для профессионала мягкотелость. Но за мной было столько безымянных могил, что добавлять без крайней на то необходимости еще одну не хотелось.

Нет, я не пощадил его. Я только передоверил функции чистки другим. Я надеялся, я был уверен, что в малоприспособленных для долгой жизни джунглях Центральной Африки, в стране, где чуть не каждый месяц происходят военные перевороты и местного масштаба революции, — десять лет он не протянет. А если протянет, то забудет обо всем. Я оставлял ему жизнь. Но я оставлял ему жизнь, которая мало отличалась от смерти.

— Подымайся. Самолет отлетает через три часа! Я отвез его в аэропорт. Я проследил, чтобы он сел в самолет. Я убедился, что самолет взлетел.

Прощай, Козловский-Баранников, талантливый самоучка из российской глубинки. Может быть, тебе повезет. Дай бог, чтобы тебе повезло. И дай бог, чтобы мы никогда больше не встретились. Чтобы могила номер тысяча какой-то на кладбище для неопознанных трупов, твоя могила, так и осталась невостребованной.

Перечень всей имеющейся у нас информации мы перебросили на компьютеры нескольких помощников Президента. И оставили контактный адрес. Для тех, кто захочет узнать подробности.

Мы ждали месяц.

Два.

Три.

Мы ждали полгода.

Информацию никто не востребовал.

А потом в стране все пошло как по писаному. Как по писаному и хорошо известному нам сценарию.

— Вы радио слушаете? — спросил Александр Анатольевич.