Человек системы - Георгий Арбатов

Но в тогдашней постановке вопроса о помощи освободительным движениям был, уверен, и еще один элемент – элемент «компенсации» за некоторые догмы, от которых мы отошли, но отошли, не будучи на все сто процентов уверены, что не пошли тем самым на известное вероотступничество. А это как раз и рождало комплекс «революционной неполноценности», о котором я упоминал выше (тем более что на эту больную мозоль постоянно настyпали китайцы, разнося нас в пух и прах за «предательство» революционного и освободительного движения).

Даже само словопользование говорит о связи этого нашего тогдашнего тезиса с ранней «марксистской» (ставлю в кавычки потому, что на деле речь шла о другом, о том, что было коминтерновско-сталинистской) «теологией». Уберите слово «освободительные» – и вы получите классические догматы веры периода, предшествовавшего хрущевскому, насчет того, что «войны будут, пока существует империализм», что они «не только допустимы, но и неизбежны».

Говоря о «компенсации», об ощущении необходимости дать какое-то возмещение, чтобы не только оправдаться перед «верующими» в старые догмы в своей и других странах, но и успокоить собственную совесть в связи с комплексом «революционной неполноценности», я вовсе не имею в виду, что произносившиеся тогда слова и сопутствующие им дела были одной лишь маскировкой, словесным прикрытием других намерений, что в них не верило само наше руководство. Нет, скорее всего, верило, верило, хоть частично, тем более что для этого были упоминавшиеся объективные причины, в частности происходивший в драматических формах распад колониальных империй. А кроме того, и идеи, и слова тогдашнего руководства отнюдь не были свободны от «пережитков прошлого» в сознании – прежде всего от сталинизма – и находились в лучшем случае где-то на полпути к постижению новых реальностей.

Но, как бы то ни было, такие «пережитки» препятствовали выработке последовательного нового политического курса, вносили в него сбои, противоречия и, что немаловажно, помогали нашим противникам сеять сомнения в намерениях Советского Союза. Тем более что пережитки в мышлении, к сожалению, не так уж редко подкреплялись тогдашней политической практикой. Помощь, правда, как вскоре выяснилось, оказывалась не всякой освободительной борьбе, а той, которая нам больше импонировала – в политическом, либо социальном, либо даже стратегическом плане. И особенно сложной стала ситуация тогда и там, когда и где распад колониальных империй завершился и речь шла не о национально-освободительной борьбе в чистом виде, а о поддержке одной из сторон в межгосударственных или внутренних конфликтах, которыми изобиловали регионы, откуда ушли колонизаторы. Ибо после себя они оставили нагромождение проблем, связанных с последствиями колониализма, войны и политического произвола, трайбализмом, неурегулированными территориальными и политическими проблемами, внутриполитическими, религиозными и иными конфликтами.

При этом нередко альтруистические соображения, рожденные сочувствием к народам, борющимся за свободу, или их прогрессивным силам, приходили в столкновение с заботами о собственной безопасности, о державных интересах, о сохранении или укреплении каких-то позиций, которые могли приобрести важное стратегическое значение в случае большого конфликта – между НАТО и ОВД, между США и Советским Союзом. И что было, пожалуй, самым опасным: начав с помощи освободительным движениям, мы то тут, то там позволяли американцам вовлечь себя в соперничество в третьем мире и за третий мир. И тем самым помогали интернационализации неизбежных там «локальных», региональных кризисов, превращению их в часть холодной войны, «большого» конфликта между Западом и Востоком. Все это, естественно, не шло на пользу ни международным отношениям, ни Советскому Союзу. И конечно же не отвечало подлинным интересам стран третьего мира. Во всем этом нам особенно наглядно пришлось убедиться уже позже – во второй половине семидесятых – начале восьмидесятых годов.

За уступки старым догмам, за половинчатость в таких делах пришлось заплатить известную цену уже при Хрущеве. Но его компромиссы не удовлетворили догматиков, сталинистов, беса «левизны», сидевшего во многих наших людях, включая и руководителей. Поэтому после октябрьского пленума, как уже отмечалось, развернулась атака и против принятых XX съездом внешнеполитических установок. В частности, против сложившихся тогда концепций мирного сосуществования, возможности избежать войны, наладить мирное взаимовыгодное сотрудничество между социалистическими и капиталистическими государствами. Все это попытались объявить отходом от классовых позиций и марксизма-ленинизма, ревизионизмом, уступками пацифизму и прочими для помнящего историю своей партии и страны коммуниста очень неприятными вещами.

Правда, кавалерийская атака не удалась. Но эти нападки заставили работников внешней политики, в том числе весьма высокопоставленных, перейти на какое-то время от наступления к обороне. Ну а кроме того, у этих лиц заметно усилился комплекс «революционной неполноценности», за это позднее пришлось дорого платить. В такой ситуации очень важна была личная позиция генерального секретаря ЦК КПСС.

Л.И. Брежнев был очень слаб в теории вообще, а тем более в теории внешней политики, международных отношений. Но он, особенно в первый период своего руководства страной, очень хорошо, по-житейски понимал, что для народа самый высший приоритет – это сохранение мира. Да и сам он, «понюхав пороха», искренне считал своим долгом, главной задачей обеспечение мира. И ясно видел, что заметное продвижение на пути к этой цели – надежный способ обеспечить популярность своей политике и себе персонально. И я убежден, что был в этом искренним как человек, участвовавший в войне.

В общем, довольно скоро – уже в 1967–1968 годах – его позиция в основном сформировалась – он хотел добиваться улучшения международной обстановки. Предполагалось, насколько я мог судить, что выявление возможностей для этого начнется с контактов на высшем уровне с США. На осень 1968 года был намечен визит президента Л. Джонсона в СССР. Но события в Чехословакии заставили американцев его отменить. В целом негативное воздействие событий в Чехословакии на наши внешнеполитические дела было гораздо менее сильным, чем на внутренние, – возможно, одна из причин состояла в том, что в разгаре была американская война во Вьетнаме. А это не только деформировало в глазах общественности на Западе роль нравственных критериев в политике, но и не позволяло американскому президенту занять позу моралиста, как это бывало в других случаях.

Но контакты с США все же продолжались, хотя встречу в верхах отложили. А параллельно готовился большой прорыв в наших отношениях с ФРГ. Главным инициатором была германская сторона – архитекторы «новой восточной политики» канцлер Вилли Брандт и его советник Эгон Бар (я считаю его одним из самых выдающихся политических умов нашего времени). С советской стороны инициатива была быстро поддержана и развита. Большую роль в этом сыграли Ю.В. Андропов, тогдашний наш посол в Бонне В.М. Фалин (он работал напрямую с руководством страны, подчас минуя МИД), помощник Брежнева М.А. Александров. А.А. Громыко поначалу не был активным сторонником этой идеи, мне кажется, потому, что считал более приоритетным направлением нашей политики американское, ну а кроме того, привык видеть в ФРГ «мальчика для битья», где он мог бы показать свои истинно «классовые», «антиимпериалистические» убеждения, «уравновешивая» тем самым позитивные шаги в отношениях с США[24]. Но потом включился и МИД. Так называемые Московские договоры были подписаны 3 сентября 1971 года. Одновременно был решен и сложный вопрос о Западном Берлине, по которому тоже было подписано соглашение четырех держав (СССР, США, Франции и Великобритании).