Воспоминания Понтия Пилата - Анна Берне

— Не сомневаюсь, в угоду твоей дочери и твоему Христу, что ты простил меня, Пилат; однако я хорошо понимаю, что прощение не означает доверия. Ты не скажешь мне, что Помпония Грецина христианка, но это неважно. Я это знаю, и другие знают, как я знал, прежде чем ты сам мне сказал, что принадлежишь к ученикам Галилеянина. Именно об этом я хочу поговорить с тобой. Вы живете в вашей сказочной мечте, убаюкиваете себя вашей Любовью, вашим Прощением и грядущим пришествием вашего Царства Мира и Счастья. Сегодня над вами лишь насмехаются, но завтра… Задумывались ли вы над тем, что может произойти с вами завтра?

Да, я задумывался. Мы все об этом задумывались. Да и как, впрочем, могло быть иначе? Я вспоминал Стефана, побитого камнями у ворот Иерусалима… Тот грек был первым, но других постигла та же участь, и многих ожидало нечто подобное. Я ответил:

— Христос сказал: «Не бойтесь тех, которые могут убить тело и не могут сделать ничего больше».

Вновь раздался горький смех Лукана:

— Кай Понтий, есть более или менее приятные способы освободиться от жизненной ноши, тебе это хорошо известно. Поэтому будьте осторожны все, сколько вас есть, Помпония, Пуденция и ее дочь, ты и твои домашние, твои друзья Павел и Петр… О вас слишком много судачат в Риме. Может настать день, когда по той или иной причине Луций Домиций Агенобарб захочет прислушаться к клеветникам, и никто не решится возвысить голос в вашу защиту.

Тихо, так что я не успел заметить, вошел раб, и Лукан сделал ему знак проводить меня. И лишь оказавшись на улице, в привычном водовороте толпы, криков жертвенных животных, после могильной тишины, царившей у Тита Цецилия, я осознал, что не предложил ему повидаться с Павлом.

Поспешно вернувшись к себе, я написал Лукану, намеками предложив ему повидаться с другом, о котором он недавно говорил и который, по моему убеждению, может ему помочь. Тит Цецилий ответил любезной запиской, что Кесарь выразил желание, чтобы он сопровождал его в поездке в Кампанью и что по возвращении он подумает, целесообразно ли ему предпринять подобный шаг, во всяком случае он поблагодарил меня за это предложение. На следующий день, как и говорил, он отправился на юг с обычным кругом друзей Кесаря. Озабоченный и огорченный его отказом, я размышлял, как долго еще Лукан сможет скрывать от Нерона, старательно окружавшего себя самыми прекрасными, остроумными и рассудительными людьми, ту болезнь, которая его подтачивала…

Первые дни апреля принесли в Рим ошеломляющую весть о смерти Юлии Агриппины, которая была убита по возвращении с ужина, данного в ее честь Нероном на роскошной вилле Бавлов, во время торжеств по случаю праздника Минервы… Кесарь сообщил Сенату, что его мать сплела заговор против его жизни, желая оправдать одно из самых жутких преступлений, какими когда-либо осквернял себя человек. Так свершилось то, что предсказал авгур в момент рождения Нерона: он будет править, но убьет свою мать; так осуществилось кощунственное желание Августы, которая посмела сказать в ответ: «Ну и что! Пусть убьет, лишь бы правил!»

Я принялся размышлять о предостережениях Лукана и о том, на что способен человек, приказавший убить собственную мать. Не я один задавался вопросом о грядущем. Несмотря на благодарственные жертвоприношения богам во всех храмах за спасение жизни Кесаря, Рим был наполнен самыми зловещими слухами.

Петр, которого я поставил в известность о разговоре с зятем, не проявлял признаков беспокойства. Ведь тому же Титу Цецилию было ясно, что мы были преисполнены желанием жить в своем кругу, ожидая Второго Пришествия, и Петр не мог себе представить, отчего преступления Кесаря, какими бы чудовищными они ни были, могли коснуться нас. Но Павел воспринял мои слова со всей серьезностью и, не принимая во внимание возражений Кая Корнелия и его дочери, настоял на возвращении в Транстеверию. Там, в двух маленьких мрачных комнатках, на верхнем этаже старого дома, в глубине улочки, где жили несколько бедных иудеев, Тарсиот оставался неприметным. Часто я предпринимал рискованные восхождения по шаткой лестнице, которая вела к нему, и, усевшись на единственном табурете, часами наблюдал, как он ткет холст для палаток при слабом свете коптящей лампады, которая распространяла сильную вонь. Порой Павел начинал упрекать своих учеников, оставшихся в Коринфе, Филиппах или Эфесе, или ворчал по поводу римского правосудия, и я делал все возможное, чтобы его успокоить, уверяя, что апелляция к префекту Претории вскоре будет рассмотрена. Но Павел явно не верил ни одному моему слову. Впрочем, я и сам себе не верил. Бурр был перегружен, и другие дела, бесконечно более серьезные, чем это, занимали его время. Необходимо было чье-то вмешательство, чтобы ускорить дело. Я давно уже не имел таких возможностей, но когда имел, не пользовался ими из смутного опасения спровоцировать драматические события.

В иные дни я находил Павла спокойным, улыбающимся и умиротворенным, диктующим письмо Луке, антиохийскому врачу, помогавшему ему с отправкой писем, ведь у Павла было слабое зрение и глаза его быстро утомлялись. Я слушал его. Однажды вечером я пришел в тот час, когда он диктовал слова, которые я записал:

— Если я говорю всеми языками человеческими и ангельскими, но не имею любви, то я медь звенящая или кимвал звучащий. Если я имею дар пророчества, и имею всякое познание, и ведаю все тайны, если обладаю полнотой веры, передвигающей горы, но не имею любви, я ничто. Если я раздам все имение бедным, отдам мое тело на сожжение, но любви не возымею, нет мне в том никакого проку. Любовь прощает все, верит всему, милосердствует ко всему, уповает на все.

Тогда, в полутьме, царившей в комнате, я думал о Понтии. Она не слышала тех слов, которыми Дух вдохновил Павла, но разве не следовала она им на деле, до самого смертного часа? И еще я думал о Лукане. Я знал, что он вернулся в Рим, и мне хотелось его повидать. Трижды я приходил к нему, и трижды раб отвечал, что хозяина нет дома. Кончилось тем, что я послал ему письмо, которое осталось без ответа. Я стал подозревать, что Тит Цецилий сердится на меня за то, что я был свидетелем его слабости и слез.

* * *

Мы с Флавием, вопреки нашим старческим привычкам, легли поздно. Антиох получил отпуск, и у моего галла был на сердце праздник, как и всякий раз, когда сын получал возможность на несколько дней покинуть лагерь в Данубии. При каждом его появлении в Риме я следил за тем, чтобы ужин был изысканным, а вина отборными. Так мало на свете людей, которых я могу побаловать… В эти последние годы меня неоднократно посещала мысль усыновить Антиоха и оставить ему мои бесполезные богатства. Это был бы достойный способ отблагодарить моего тевтобургского центуриона, если только материальные блага, как бы велики они ни были, способны вознаградить того, кому я дважды обязан жизнью, того, кто привел меня к истинному Свету. Я еще не говорил об этом с Флавием, поскольку не знал, как он к этому отнесется.

Антиох нисколько не был похож на мать, за исключением иссиня-черных волос; несомненно, мне было бы гораздо менее приятно, если бы он чертами напоминал сирийку Зенобию. Антиох являл собой точный портрет своего отца и был таким же широкоплечим и сильным. В самом деле, мне ничуть не претила идея однажды оставить ему мой перстень всадника, мое имя и наследство. Продиктовать завещание и сделать распоряжения, которые обеспечили бы будущее молодому человеку, мне предстояло уже очень скоро, у меня оставалось мало времени.