Явление зверя - Татьяна Енина

Одной из Стасовых рубашек мы перевязали цыгану горло, другие кинули на пол.

— Гуля, тебе придется вытащить его за дверь и затащить в лифт, лучше всего выволочь из подъезда, а еще лучше — оттащить к кустам.

— Увидеть могут…

— А что ты предлагаешь? Давай надеяться, что даже любопытные старушки и сумасшедшие собачники в три часа утра спят.

— И что их не разбудили безумные вопли того, который удрал… — добавила Гуля.

— Угу… Пойду разбужу Гошку. Поможет тебе.

Гошка, мирно спавший и ничего не слышавший, был страшно удивлен при виде окровавленного цыгана, лежащего без сознания на полу в коридоре.

— Вот это да! — воскликнул он. — Здорово вы его! Ну и ножик! Это из кухонного набора, что ли?

— Будешь помогать тащить это тело, — сказала ему Гуля, открывая дверь и выглядывая на лестницу. — Вроде бы нет никого.

Она на цыпочках вышла из квартиры и вызвала лифт. Потом они с Гошкой вдвоем взяли тело под мышки и поволокли к кабинке. К счастью, поверженный бандит не был толстяком.

Я ждал их у порога, прислушиваясь к далеким шорохам и шумам, и думал, что бандиты вернутся, застанут нас всех врасплох. Но все обошлось благополучно.

Гуля и Гоша вскоре вернулись, отчитавшись, что доволокли цыгана до ближайших кустов и там бросили.

Навстречу им никто не попался.

Потом мы сидели на кухне в темноте, наблюдая, как медленно светлеет на востоке небо, и нервно хихикали, вспоминая истекшую ночь.

Посредине рассказа о том, как она никак не могла запихнуть в лифт ноги бандита, Гуля вдруг закрыла лицо руками и разревелась.

Успокаивать ее пришлось коньяком. Да и тот помог не сразу.

— Ох уж эти девчонки, — покачал головой Гошка и сам хлебнул коньяк из горлышка.

Потом и я последовал его примеру.

А еще чуть позже мы пошли спать и спали крепко, без сновидений. Разбудила нас Софья уже после полудня, позвонив по телефону, чтобы предупредить, что будет у нас через полчаса с продуктами.

Софья

Очередной Анютин истерический звонок я восприняла почти спокойно. Привыкла, наверное. Анюта, рыдая, кричала в трубку, что вчера Стас попал под машину и что она уверена: это не случайность, а умышленный наезд. Это сделали «они». Те, кто охотятся за Лешкой. Убийцы ее деда.

Мне с трудом удалось заставить Анюту связно ответить на несколько моих вопросов.

Но я все-таки сумела выяснить, что Стас хотя и находился в тяжелом состоянии, но имеет все шансы выжить: у него было сотрясение мозга, перелом четырех ребер, разрыв селезенки и внутреннее кровотечение.

Анну Сергеевну из реанимации перевели в кардиологию: врачи считали, что прямой угрозы ее жизни уже нет, но связно рассказать милиционерам о произошедшем она все еще не могла, так как из шока полностью не вышла.

О несчастье со Стасом Анюта узнала от его сослуживца: Стас рассказал ему, что теперь живет не один. Когда из Склифа позвонили Стасу на работу, сослуживец тут же связался с Лешкой и Гулей, и Гуля перезвонила Зое, у которой Анютка временно поселилась, — поселиться у Стаса она не могла, ведь ей в больницу к бабушке нужно было бегать, а через нее могли отследить Лешку…

Мне удалось немного успокоить подругу — в очередной раз. По-моему, разговоры со мной действуют на нее как транквилизатор. Как бы не впала в наркотическую зависимость… И придется мне тогда с утра до ночи говорить, говорить, говорить, а точнее — ворковать ласково и утешительно. Но все-таки буду надеяться на лучшее: на то, что весь этот кошмар скоро закончится.

Я пообещала, что навещу Лешку с Гулей и Гошей, отвезу им продукты. Сами они не выходили, и Анюта всерьез опасалась, что бедным узникам придется голодать. Анюта целыми днями не отходила от бабушки, а уж теперь, когда еще и Стас оказался в реанимации, она и вовсе, должно быть, в больнице поселится!

Анюта просила передать Гоше, что среди всех этих сплошных несчастий одна радостная новость все-таки была: по поводу Вики. С того момента, как ее оторвали от брата, Вика разом утратила всю свою заторможенность, беспрерывно ревела, брыкалась, бросалась игрушками и вообще вела себя как нормальный, но очень невоспитанный ребенок. В больнице у нее нашли анемию, но ничего более. Отставание в развитии имело не органические, а чисто психологические причины: в той обстановке, в которой проходила до сих пор ее жизнь, особых стимулов для развития не наблюдалось. Детский психиатр, смотревший Вику, так же предположил, что за время общения с матерью-наркоманкой девочка усвоила: чем меньше она привлекает к себе внимания, тем меньше шлепков и окриков ей достанется, — и просто старалась «вести себя хорошо», то есть лежала и молчала. В больнице, оказавшись среди детей, близких ей по возрасту, да еще — без привычного надзора старшего брата, Вика начала примерять на себя другие модели поведения. Пока было не ясно, на чем она остановит свой выбор, но лежать и молчать после своего возвращения домой она, скорее всего, не будет.

Порадовавшись за Вику и посочувствовав Анюте, я оделась, взяла деньги, несколько хозяйственных сумок и отправилась за продуктами для наших затворников. Я уже не чувствовала совершенно никакого страха. Словно кто-то свыше наложил на мои нервы могучую анестезию. Или я просто устала бояться… Результаты не замедлили сказаться: я утратила бдительность, и наши враги меня отследили.

Не знаю, в какой момент это произошло. Вполне возможно, что у них действует разветвленная шпионская сеть и каждый вонючий бомж, каждый ободранный попрошайка из тех, кто попадался мне по дороге в тот день, на самом деле являлся агентом самой могущественной разведки мира! Возможно, они давно установили наблюдение за моей квартирой. И отслеживали каждый мой шаг. Но скорее всего, они «сели мне на хвост» после того, как я навестила квартиру Стаса.

Я накупила полуфабрикатов — всего, что можно приготовить легко и быстро, — не забыв конфеты для Гоши. Впрочем, он не обрадовался конфетам. Он был мрачен — как и Леша, как и Гуля. Немного просветлело его личико после известия о Вике — но тут же помрачнело вновь.

— Возможно, нас всех все равно убьют. Очень даже возможно, — прошептал мальчик, уплетая шоколад с отчаянием смертника.

Я не посмела сказать ему, что есть шоколад вместо обеда и в таких количествах — вредно. В самом деле: что может быть вредно для обреченного? А как переубедить его, доказать, что он вовсе не обречен, что все обойдется, все будет хорошо, — я не знала. Потому что сама вовсе не была уверена, что все будет хорошо.

Леша и Гуля пребывали в самом мрачном отчаянии из-за случившегося со Стасом. Лешка даже не поблагодарил меня за продукты. Буркнул угрюмо:

— Не приходи сюда больше. Это опасно. Не хватало только и тебя за собой утащить…

И больше ни о чем не говорил. Ничего не спрашивал.

Вот я и решила не обременять их своим присутствием слишком долго. И ушла. Все равно сидеть и молча горевать я не могла. Я этим «молчагореванием» пресытилась еще тогда, когда оплакивала Дедушку. Я до сих пор оплакиваю его, я оплакивать буду вечно, потому что в сердце моем он всегда будет на первом месте… Но сейчас горе мое для меня — не главное чувство, мысль об утрате — не главная мысль. Сейчас есть кое-что поважнее. И потому я сейчас нормально живу — вопреки всем страхам! А тогда ведь молчаливое горевание по Дедушке меня чуть в могилу не свело… Потому что сидеть и горевать — не для меня. Я должна действовать. Любое действие — пусть даже взять пистолет и выстрелить себе в голову, — лишь бы не сидеть, не молчать, переваривая в душе свое страдание!