Из Африки - Карен Бликсен

Возможно, Еза и познал радость, но длилось это недолго; из-за новой жены его мирному проживанию на ферме пришел конец. Спустя месяц после свадьбы она сбежала от него в Найроби, в казармы к солдатам-африканцам. Еза клянчил у меня однодневные отгулы, чтобы ходить за ней и приводить назад. Вечером он действительно приводил ее за руку. В первый раз он удалился, полный рвения: он приведет ее как послушную жену. Позже он уходил за ней, заранее предчувствуя скорое посрамление.

— Зачем ты ходишь за ней, Еза? — вразумляла я его. — Оставь ее в покое. Она не хочет больше с тобой жить, так что из этого не выйдет ничего хорошего.

Но Еза не захотел смириться. Постепенно он был вынужден понизить стандарты своих ожиданий и ограничиться тем, чтобы попытаться вернуть стоимость жены в денежном выражении. Слуги смеялись, провожая его, и говорили мне, что он вызывает хохот и у солдатни. Однако Еза никогда не обращал внимания на чужое мнение, а сейчас и подавно не был способен опомниться. Он упорно ходил за своей собственностью, как за заблудившейся коровой.

Как-то поутру Фатома сообщила моим слугам, что Еза захворал и не сможет готовить, но назавтра поправится. Под вечер того же дня слуги пришли ко мне с вестью, что Фатома пропала, а Еза отравлен и умирает. Я вышла и увидела, как они выносят его на пятачок между своими хижинами. Было ясно, что его часы сочтены. Ему дали какого-то туземного яду, вроде стрихнина; он долго мучился у себя в хижине, на глазах у хладнокровной жены-убийцы; поняв, что дело сделано, она скрылась.

По его телу еще пробегали судороги, но он все больше холодел и выглядел, как труп. Его лицо изменилось, с посиневших губ стекала пена вперемешку с кровью. Фарах как назло уехал на машине в Найроби, поэтому я не смогла отвезти Езу в больницу, хотя все равно вряд ли рискнула бы его туда везти: ему уже ничего не могло помочь.

Перед смертью Еза долго не сводил с меня взгляд, хотя не знаю, узнавал ли он меня. Вместе с последней искрой сознания в его темных, как у зверя, глазах умирала эта страна, с которой мне всегда хотелось породниться, былой Ноев ковчег, где вокруг пастушка, сторожившего отцовских коз, резвилась всевозможная дичь. Я держала его руку — человеческую руку, сильный и хитроумный инструмент, сжимавший оружие, сажавший овощи и цветы, даривший ласку; эту руку я обучила готовить омлеты. Какой сам Еза считал собственную жизнь — удачной или зряшной? Трудно сказать. Он брел по своей извилистой тропинке, многое пережил и всегда оставался незлобивым.

Вернувшись, Фарах постарался предать его земле с соблюдением всех обрядов, поскольку умерший был правоверным магометанином. Вызванный из Найроби мулла прибыл только вечером следующего дня, поэтому похороны состоялись в темноте, под Млечным Путем, при свете фонарей траурной процессии. Могила была вырыта, по мусульманской традиции, под большим деревом в лесу. Мариаммо заняла место среди плакальщиц и оглашала ночь скорбными завываниями.

Мы с Фарахом держали совет, как поступить с Фатомой, и решили оставить все, как есть. Фараху претило отдавать женщину в руки правосудия; из его слов я поняла, что закон магометан не возлагает на женщину никакой вины. Ответственность за ее поступки несет муж: он платит штраф в случае, если она причинит кому-то ущерб, как если бы это было неразумное поведение его лошади. Что происходит, если лошадь сбрасывает седока и затаптывает его насмерть? Фарах был готов признать это печальным несчастным случаем. В конце концов, у Фатомы имелись основания жаловаться на свою участь, поэтому сейчас ей можно было позволить жить по ее собственному усмотрению, то есть в казармах Найроби.

Те, кто ожидает, что африканцы радостно перепрыгнут из каменного века в век автомобилей, забывают, каких трудов стоило нашим пращурам пронести нас сквозь историю и доставить в наше теперешнее место.

Мы умеем строить автомобили и аэропланы, и учим африканцев пользоваться ими. Но истинная любовь к моторам не может поселиться в человеческом сердце по мановению руки. На ее формирование уходят века, тут не обходится без Сократа, Крестовых походов, Французской революции. Мы, люди сегодняшнего дня, любящие машины, не в состоянии представить себе, как в прошлом можно было обходиться без них. Однако у нас уже не получилось бы придумать доктрину бессмертия, мессу, классическую трагедию из пяти актов, возможно, даже сонет. Если бы мы не получили всего этого в готовом виде, то были бы вынуждены обходиться без них. Нам остается предполагать, раз уж все это существует, что в свое время человеческие души алкали именно их, и их появлением было ознаменовано высвобождение великой потребности.

Однажды ко мне примчался на своем мопеде отец Бернар с восторгом на бородатой физиономии, чтобы, обедая со мной, поделиться огромной радостью. Накануне девять молодых кикуйю, принадлежавшие к церкви шотландской миссии, явились с просьбой принять их в лоно римско-католической церкви, ибо они после долгих размышлений и дискуссий приняли церковную доктрину пресуществления (превращение во время причастия освященных хлеба и вина в тело и кровь Христа).

Все, кому я ни рассказывала об этом, поднимали отца Бернара на смех и объясняли мне, что молодые кикуйю просто ожидали получить во французской миссии большую зарплату, работу полегче, может быть, разрешение кататься на велосипеде, потому и придумали ерунду насчет пресуществления. Эту доктрину, продолжали насмешники, мы сами не понимаем и даже не любим о ней вспоминать, а уж кикуйю она и подавно должна представляться темным лесом.

Тем не менее, скептики вряд ли правы: ведь отец Бернар хорошо знает кикуйю. Возможно, молодые кикуйю пробираются сейчас тем же путем, что когда-то наши предки, от которых нам не следует отрекаться и которым была очень дорога идея пресуществления. Им пять веков назад тоже сулили зарплаты побольше, продвижение, привилегии, иногда даже жизнь как таковую, однако они предпочли всему остальному убеждение в пресуществлении. Велосипедов им, правда, не предлагали, но отец Бернар, владелец велосипеда с мотором, ценит его меньше, чем переход в католичество девяти кикуйю.

Современный белый человек, живущий в Африке, верит в эволюцию, а не в одномоментный акт пения. Он более склонен преподать африканцам урок истории, дабы поднять их на наш уровень. Мы занялись этими народами каких-то сорок лет назад; если сравнить этот момент с моментом рождения Спасителя и позволить им нагонять нас, приравнивая три теперешних года к сотне тогдашних лет, то сейчас как раз настал срок отправлять к ним Франциска Ассизского, а еще через несколько лет — Франсуа Рабле. Они оценят того и другого лучше, чем мы ценим их сейчас. Им понравился Аристофан, когда я попыталась несколько лет назад перевести им диалог крестьянина и его сына из «Облаков». Лет через двадцать они будут готовы принять энциклопедистов, а еще через десяток лет созреют для Киплинга. Пускай мечтатели, философы и поэты обольщают их, готовя к пришествию мистера Форда.

Где окажемся тем временем мы? Быть может, мы опишем спираль и повиснем у них на хвосте, полюбив тень джунглей и упиваясь звуками лесного барабана? Возможно, они к тому времени смирятся с дешевыми автомобилями, как уже смирились с доктриной пресуществления.