Укрытие - Трецца Адзопарди

Короткое, низкое «нет». Раньше Люка врала куда искуснее.

Быть не может! Их были десятки. Он покупал их в подарок…

Не помню, говорит она и отворачивается. Пойми, Долорес, я не помню ровным счетом ни-че-го.

Дождь, клетка в саду, Люка, отрицающая все. Моя тошнота вырывается криком:

А я помню! Как вы с Розой меня там заперли. Люка, как тебе не стыдно!

Она оборачивается ко мне. В сумерках ее собственная болезнь сияет бриллиантом. Люка закрывает глаза; она устала ничего не помнить.

Дол, мы хотели тебя выпустить, говорит она.

* * *

Луис склонился над парапетом Дьяволова моста, руки для упора расставлены в стороны. Издали это похоже на распятье. Сколько он себя помнит, в арках всегда кто-нибудь жил. У некоторых до сих пор висят шторы, а там, где сохранились двери, появились новые висячие замки. Анто и Дениз Луис знает по именам, остальных — только в лицо. Луис успевает увидеть каморку Анто, перед тем как поскальзывается на жидкой грязи. Он проглядывает все арки и замечает над одной рождественскую гирлянду. Лампочки разноцветные — зеленые, и красные, синие, желтые, какие-то разбиты, каких-то вообще нет. Провод от гирлянды висит, болтаясь, и никуда не подключен. Луис понимает, что сильно опаздывает, но ему плевать. У него важное дело. Он проходит под лампочками, приподнимает те, которые свесились совсем низко. Гирлянда напоминает ему о ресторане и о ярких всполохах огней. Теперь ему ясно, что не стоило называть это место «Лунным светом» — в этом нет ни блеска, ни роскоши. Надо сказать об этом Джамбо. Луис заглядывает внутрь. Он ищет тележку из супермаркета, в которой сложены мешки. И надеется, что не ошибся.

* * *

Все проржавело. Вместо крыши лист гофрированного железа, в углублениях посверкивают ручейки воды. Я ловлю ладонью каплю, она — как запотевшая звездочка. У дверцы растут сорняки, перекладины обвил плющ. Я отдираю одну ветку, мокрицы, живущие под ней, разбегаются во все стороны. Решетка вся в ржавчине. Я почти надеюсь увидеть внутри кролика или стайку пищащих бело-розовых крольчат с закрытыми глазками. Но внутри ничего, кроме темноты.

Дождь стучит по крыше — как будто с неба сыпятся камни. Понять это можно, только если ты внутри.

Как-то про меня забыли — я смотрела, как она ходит в освещенном квадрате кухонного окна, и мечтала, чтобы она вышла и забрала меня. Я видела, как она склонялась над раковиной. А иногда стояла, зажав уши ладонями, и смотрела в пустоту. Или включала воду, и я слышала, как она струится по трубам. Вода будет так литься вечно.

Как-то меня наказали — поймали, когда я притаилась за дверью на лестницу и слушала их. Мама кричала. Забери меня с собой, сказала она. Меня тоже забери. Она распахнула дверь и стащила меня вниз — через последнюю широкую ступеньку, а потом был холод плит под ногами, пошатывающаяся доска, переброшенная через лужу. Папе не говори, сказала она шепотом, вонзившимся мне в уши. Не говори ему. И я поняла, что умоляла она не отца, а какого-то другого мужчину.

И был еще один случай — без названия.

Я здесь, потому что я в безопасности. В доме запах убийства, едкий и острый, как запах гари. Слева и справа я вижу высокую траву, дорожку, доску через лужу. Дверь на кухню открыта, свет загораживает тень — я не хочу попадаться ей на глаза! Наверху, в комнате Розы и Селесты, темно. А в Клетушке горит свет. Лампочка посреди потолка похожа на грушу.

Он спускался с холма, шляпа надвинута на глаза, дождь стеной. Он пришел слишком рано — наверное, все проиграл. Я стояла в дозоре. И предупредила бы маму — я уже шла к ней, но, спустившись с лестницы, я увидела мужчину. Он склонился над ней, ее голова на столе, она поворачивается то влево, то вправо, и волосы скользят по скатерти. Прямо за ней стоит кружка с усмехающимся толстяком Тоби. Ее глаза встречаются с моими. Она замирает, и мужчина оборачивается, глядит на меня, усмехается. Улыбка сверкает золотом. Его рука закрывает мамин рот, а то, что я поначалу приняла за кровь, оказывается багровой искрой.

От двери доносится крик. Фрэн тоже в дозоре, стоит на улице и делает, что велели, но на сей раз отец ее поймал. Он нас всех поймает. Мы бежим резвым ручейком: мы с Фрэн проскальзываем мимо отца, он тянет руки к нашим шеям, но ухватить не успевает. Джо Медора выскакивает из окна столовой на улицу. Но маму отец настигает. Он сдирает с нее платье, как шкурку с кролика. И теперь она лежит в Клетушке, и над ее головой раскачивается голая лампочка.

Он стоит на заднем крыльце и поджидает Фрэн. Если я хорошенько притаюсь, он меня не найдет.

Все это всплывает в памяти: кролики и их запах совсем рядом со мной, в клетке; влажные куски шкурки; рука отца в тельце кролика, располосованный живот, темнота внутри, горячий удушливый запах. Жара.

Он бы тебя придушил.

А меня, Дол, он вообще хотел распилить на куски — как фокусник.

Я представляю, как мама лежит наверху, на узкой кровати, распиленная пополам. Папа стоит над ней с ножовкой в руке, и из нее, как из лопнувшей трубы, хлещет кровь. Его тень на лестнице — огромная, словно смерть. Может, он уже убил ее. Отсюда я разобрать не могу: в темноте кровь кажется черной.

Фрэн пробирается к задней двери. Я хочу закричать, но он меня опережает. Одним ударом сшибает ее с ног. Она с трудом подымается. Он орет ей:

Руки по швам!

И она это вытерпит. Ремень разрубает воздух, исчезает из вида, взлетает снова. Крик Фрэн совсем рядом — рыдающий, булькающий. Что-то рвется наружу. В углу газетные квадратики, изорванные когтями, крольчиха кружится вокруг своей оси, все быстрее и быстрее, и прерывисто дышит. Из нее вываливается крохотный комочек, потом еще один, еще, еще, они шмякаются как куски мокрой глины, как рубины на солому.

Крольчиха смотрит на меня. Это ее детеныши. Маленькие, пищащие. Мне хочется смеяться. Хочется побежать и рассказать всем.

Смотрите! Детки! Шесть новых деток!

Но они покрыты пунцовой пленкой. Они под ней задохнутся. Отец стоит у окна кухни, в раковину бьется струя воды — смывает с острого язычка ремня улики.

Дол, он бы тебя придушил!

Волна жара. Темнота. Тяжесть его тела.

Одного за другим я беру крольчат в руки, снимаю с их голов пленку. Не дам им задохнуться! Времени на это уходит много. Приходится использовать все подручные средства — солому, бумагу, пальцы, рот.

К утру крольчиха их съела. Все, что осталось, я показала маме. И пыталась ей объяснить.

Я же тебе уже говорила, не надо было вмешиваться, сказала она. А ты никак не могла удержаться, да? Обязательно надо было вмешаться?

* * *

Мы с Люкой стоим на коленях в густой траве. Давно ли, не знаю. Она убрала волосы с моего лица, губы ее у моего уха. Она шепчет: Ну, вот и всё. Всё прошло.