Большое Сердце - Жан-Кристоф Руфен

* * *

Еще одной деятельностью, которая давала мне возможность появляться рядом с Агнессой и открыто, не подвергаясь опасности, упрочить наше единство, было меценатство. С наступлением мира и появлением богатства французским двором овладела неистовая жажда красоты и творчества. Прежде лишь Бургундия была достаточно мирной и процветающей для меценатства. Карл наконец понял, что должен принять этот вызов. Для него это была еще одна причина обратить свой взор к Италии и Востоку. Англия не давала ему покоя, но столкновения с варварами несли лишь зверства и разрушения. Утонченность и новые творения следовало искать в другом месте.

Агнесса, воспитанная в лоне итальянской культуры, поддерживала и ободряла его на этом пути. Через сеть своих посредников я обеспечивал приток произведений искусства и даже самих творцов в случае их согласия. Художника по имени Фуке, вернувшегося из Италии, взял под свое покровительство член Королевского совета Этьен Шевалье, и Фуке создал его портрет рядом с его небесным покровителем. Я познакомился с художником, а Агнесса, узнав об этом, добилась, чтобы я представил его ей. Этот Фуке, совсем еще молодой человек, невысокого роста, вечно грязный, охотно таскался по тавернам, а по части брани не уступал своим собутыльникам. Руки у него были перепачканы различными пигментами, а одежда явно нуждалась в починке. Все это могло бы показаться отталкивающим, однако он был наделен обаянием и силой, сосредоточенной в его взгляде. Его светло-зеленые, лихорадочно блестевшие глаза отличались невероятной подвижностью и в то же время были способны пристально вглядеться в предмет, растечься по нему и завладеть им, подобно тому как хищник завладевает добычей. Я гадал, какое впечатление он произведет на Агнессу. Однажды, когда мы были в Туре, я организовал обещанную встречу. Малый был себе на уме: он отказался отправиться в замок. Более того, пригласил нас в свою мастерскую. Эта мысль понравилась Агнессе, и она в шутливом тоне рассказала об этом королю. Я опасался, как бы он не пожелал сопровождать ее. Но Карл не выразил желания, и мы отправились вдвоем. Выдался блаженный полдень. Мастерская Фуке в ту пору располагалась на отшибе, на берегу Луары. Два подмастерья прописывали для него фон и готовили краски.

Увидев Фуке, Агнесса немедленно прониклась к нему симпатией. Надо заметить, что идея представить художника среди его холстов была лучшим вариантом знакомства. Так странно было видеть этого необузданного и неряшливого человека на фоне его картин, излучающих свет и спокойную красоту, видеть тщательно проработанную фактуру, изящество цветовой палитры и форм – словом все то, чего ему недоставало в жизни… В частности, модели на его портретах оказывались в особенном мире, будто их изъяли из привычного окружения и поместили в обстановку их снов. Фуке и Агнессу роднила способность смотреть на людей, отвлекаясь от внешних черт, находить скрытое родство. Они тотчас понравились друг другу, но не как влюбленные – эта мысль ей претила, и не как брат и сестра – это она отводила мне. Скорее они признали друг в друге волшебников, тех, кого в менее культурной среде заклеймили бы как колдунов. У Фуке к этой симпатии добавилось поклонение красоте, пронзившей его восхищением при виде Агнессы.

Он явно возмечтал сделать ее портрет и был готов на все ради этого. Когда же она попросила его сначала написать портрет короля, я был ошеломлен, услышав, что он согласен. Он, который терпеть не мог официальных мест, отправился вслед за Агнессой в замок. Именно там он создал портрет Карла, которым все имели возможность любоваться или, по крайней мере, о котором все слышали.

Фуке хорошо держался перед королем – без сомнения, чтобы не восстановить против себя Агнессу. И хотя при личной встрече он скрыл антипатию к государю, на картине она отразилась. Он изобразил весь набор присущих Карлу качеств: завистливость, страх, жестокость, подозрительность – все присутствовало в портрете. К счастью, одной из особенностей картин Фуке было то, что они нравились моделям, хоть показывали их в неблагоприятном свете. Я назначил художнику пособие, чтобы удержать его при дворе. Это стало первым из многих меценатских начинаний, предпринятых мною вместе с Агнессой. Она не хуже меня знала, как это делается в Италии, и хотела, чтобы это прижилось во Франции. Король Рене и оплачиваемые им художники, оформлявшие придворные праздники, казались ей, как и мне, устаревшими. Мы оба считали, что нужно позволить искусству развиваться самостоятельно, во имя собственных целей. Надо побуждать художников следовать избранному ими пути, а не навязывать того, что нравится нам. Именно поэтому Агнесса сурово осуждала королеву за то, что та удерживала у себя художника единственно затем, чтобы он иллюминировал ее часослов. Она считала, что, предоставляя возможность художникам расписывать наши дома, поэтам читать стихи на званых вечерах, а музыкантам исполнять свои произведения, мы заботимся о том, чтобы поставить свои средства на службу их искусству, а не наоборот. Эту тему мы долго с ней обсуждали. Мысль об этом вдохновила меня на создание дворца в Бурже. Его строительство продвигалось, и вскоре нам предстояло приступить к отделке. Масэ предоставила мне выбрать художников и заказать произведения искусства. Она доверила это мне не только потому, что приписывала мне особый художественный вкус, она понимала, что, проводя много времени при дворе, я лучше знаю, что сейчас в моде.

Я и впрямь сделался придворным. Мои обязанности при короле, будучи по-прежнему связаны с Казначейством, все больше расширялись. Как я уже говорил, Гильом взял в свои руки все заботы о нашем предприятии. Вместе с Жаном они расширяли сеть наших торговых агентов во всей Северной Европе. Они скрупулезно отчитывались передо мной, и я им полностью доверял. Себе я оставил деликатную сферу нашего продвижения в Италию и на Восток. А моя роль при наличии доступа к монаршей особе все более приобретала политическую окраску.

Карл доверил мне вести в Королевском совете дела, связанные со Средиземноморьем. Что касается Востока, то он поручил мне увеличить количество судов и открыть регулярную торговлю с портами Леванта. Следуя моим рекомендациям, он предпринял политическое сближение с египетским султаном. Я направил этому правителю несколько писем, сопровождаемых богатыми дарами, и добился от него максимальных льгот для торговли на подвластных ему землях. Я отправлял в Судан образцы всех товаров, которые мы могли ему поставлять. Среди них было то, чего этот мусульманин желал больше всего на свете, но никому из христиан не было дозволено ему это продавать. Речь шла об оружии. Я же не видел к тому препятствий, учитывая, что он не являлся нашим врагом и мог воспользоваться оружием только против турок, собиравшихся покорить Европу.

Однако я знал, что, поставляя средства ведения войны сарацинскому правителю, я иду на риск и подбрасываю моим врагам аргументы против меня. Между тем я делал это с согласия короля (хоть потом он и сделал вид, что ничего не помнит) и думал, что этого достаточно…

Ради поддержания добрых отношений с султаном я был вынужден пойти и на другие уступки, которые возбудили ко мне еще большую ненависть. Так, однажды утром в Александрии юный мавр запрыгнул на одну из наших галер и, заявив, что хочет креститься в католическую веру, попросил взять его во Францию. Владелец судна согласился. Узнав об этом по возвращении галеры, я вызвал его и потребовал, чтобы мавра вернули султану, который прогневался на нас за это похищение. Мне было нелегко принять такое решение, хоть я и замаскировал свое огорчение и бессилие под наружной резкостью и вспышкой гнева. Я видел мавра, это был подросток лет пятнадцати, его привели ко мне, и он, весь дрожа, бросился к моим ногам. Владелец галеры уверял меня, что, отправляя мавра в Египет, я обрекаю на погибель и его тело, и душу: его, вероятно, казнят, а перед этим вынудят отречься от истинной веры, которую он принял при крещении. Я настоял на своем. Юношу отправили назад. Я написал султану, рекомендовав ему проявить милосердие, но, думаю, вряд ли он принял мой совет во внимание.