Когда все возможно - Элизабет Страут

— Значит, вы занимаетесь кондиционерами? — не унимался Скрудж. — Небось кучу денег зарабатываете?

— Да. И каждый год делаю немаленькие отчисления в пользу искусства.

Скрудж, склонив голову набок, посмотрел на Абеля. Губы у него были совершенно бесцветные, и кое-где на них виднелись болезненные трещины.

— Ох, пожалуйста, — тихо сказал он. — Не будьте таким.

Абель промолчал. Стыд, его личный шип стыда, так и впился ему в сердце. Он чувствовал, что весь покрылся испариной, вспомнив, что некоторое время назад он думал о тех людях, которые всего лишь произносят слова выученной ими роли. А ведь сейчас и он ведет себя, как один из них!

— Послушайте, — снова завел свою шарманку Скрудж, — мне просто нужно, чтобы вы меня выслушали, а потом вы сразу сможете уйти.

Абель покачал головой, чувствуя, как где-то в желудке вращается отвратительный диск тошноты, а во рту скапливается слюна. Зато в голове у него полностью прояснилось, и он окончательно понял, что его дочь Зоэ действительно несчастлива.

— Я вас напугал, — сказал Скрудж таким голосом, который, похоже, испугал и его самого.

— Моя дочь несчастлива, — тихо промолвил Абель.

— Сколько ей лет? — спросил Скрудж.

— Тридцать пять. Замужем за очень успешным адвокатом. У нее чудесные дети.

Скрудж медленно выдохнул и сказал:

— Ну, на мой взгляд, это звучит как смертный приговор.

— Почему? — искренне изумился Абель. — Ведь подобный брак должен вроде бы считаться практически идеальным.

— Идеальным — с точки зрения полнейшего одиночества, — возразил Скрудж. — Ведь этого ее успешного адвоката рядом с ней никогда не бывает. Она, конечно, любит своих детишек, но ей все это смертельно надоело. И все эти бесконечные заботы ее раздражают, ее раздражают и нянька, и уборщица, а муж о ее проблемах и слышать не хочет, и в результате ее теперь даже в постель с ним совсем не тянет, потому что и это тоже превратилось в некую домашнюю работу. И она, оглядываясь на прожитые годы, думает: господи, что это за жизнь? А потом ее дети вырастут, и она окончательно погрузится в уныние. Возможно, покупка очередного браслета или новых туфель минут на пять и сможет облегчить ситуацию, но ее внутреннее беспокойство будет только усиливаться, и очень скоро ее посадят на успокоительное или антидепрессанты — ведь нашему обществу свойственно годами накачивать женщин подобной дрянью…

Абель поднял руку, призывая Скруджа к молчанию, и тот сказал:

— Я понимаю, что вам хочется поскорее уйти. Уйдете, уйдете. Расслабьтесь. — Скрудж широко раскрыл рот, что-то выковырял из зуба, вытащил ошметок, рассмотрел его и с глубоким вздохом произнес: — Извините. Я веду себя неприлично.

Абель почти незаметным жестом дал понять, что ничего не имеет против.

Не так давно, меньше месяца назад, Абель праздновал свой день рождения, благодаря которому оказался ровно посреди седьмого десятка. Ты отлично выглядишь, говорили ему. Ты выглядишь просто чудесно. Но никто не сказал: чем больше ты стареешь, тем крупней выглядят твои искусственные зубы — а ведь когда-то они вызывали у тебя такую гордость и радость, — нет, Абель, что-то с твоими вставными зубами не так. Нет, ни один этого не сказал, и, возможно, ни один так даже не подумал.

— До чего же все-таки глупо, — сказал вдруг Скрудж, — говорить кому-то «расслабьтесь». Вот вы хоть когда-нибудь были способны расслабиться только потому, что кто-то предложил или велел вам это сделать?

— Не знаю.

— Скорее всего, никогда. — Теперь Скрудж разговаривал с Абелем мягко, доверительно, как с хорошим знакомым, которого знает давным-давно.

Если бы у Абеля осталось чуть больше сил, он, возможно, рассказал бы этому странному человеку с истерзанной душой, что много лет назад в Рокфорде он тоже работал в театре, правда, всего лишь билетером, и тот театр находился в нескольких шагах от реки Рок, и сегодня, во второй раз за вечер приехав в театр и войдя в него через боковой служебный вход, он сразу почуял и узнал тот самый тайный театральный запах. Ведь учась в старших классах школы, он постоянно подрабатывал в театре. Ему было всего шестнадцать, когда его младшую сестру выставили у доски на посмешище всему шестому классу, потому что у нее на платье сзади красовалось кровавое пятно, и заявили, что «в наше время» нет настолько бедных людей, которые не имели бы возможности купить хотя бы обычные прокладки. После этого случая Дотти наотрез отказалась возвращаться в школу, но Абель все же ее уговорил, что-то пообещав. Сейчас он, правда, никак не мог вспомнить, что именно он пообещал сестренке, зато хорошо помнил, какое впечатление производило на него самого могущество чеков на предъявителя. Да, к шестнадцати годам он уже успел познать удивительную силу денег. Единственное, чего деньги не могли купить, это друзей — ни для Дотти, ни для него самого (хотя тогда это для них обоих особого значения не имело). Зато деньги помогли им купить для Дотти звенящий браслет! И она тогда прямо-таки сияла от счастья! Но чаще всего деньги использовались просто для покупки еды.

Воспоминания об этом снова привели Абеля к мыслям о Люси Бартон; и о том, как ужасно бедна была когда-то ее семья; и о том, как она вместе с ним — а он в детстве ездил к ним почти каждое лето и месяцами жил у них — ходила на помойку позади кондитерской Четвина и рылась в отбросах в поисках еды. Ох, какое лицо было у Люси, когда в прошлом году она вдруг после стольких лет увидела его в том книжном магазине! Она тогда буквально вцепилась обеими руками в его руку и никак не хотела отпускать.

Абеля всегда озадачивало то, сколь многое в жизни человек способен начисто забыть, а потом как-то продолжать жить дальше, испытывая, наверное, некие фантомные ощущения по поводу забытого — ему казалось, что примерно такие же фантомные ощущения испытывают люди с ампутированными конечностями. Вот он, например, теперь вряд ли смог бы сказать, что именно чувствовал, когда ему удавалось найти на помойке еду. Радость, наверное. Особенно если попадались достаточно большие куски стейка, которые можно было дочиста отскрести. Знаешь, рассказывал он жене много лет спустя, в итоге подобные вещи начинаешь воспринимать как нечто вполне разумное. А она, выслушав его, с почти нескрываемым ужасом спросила: «Но неужели тебе не было стыдно?» И ему захотелось сказать ей в ответ — собственно, это он понял сразу, когда она еще только начала произносить свой вопрос: «Видишь ли, Илейн, ты так говоришь, потому что никогда настоящего голода не испытывала». Но вслух он этого так и не сказал. А вот стыдно ему после вопроса жены действительно стало. Да, тогда он испытал настоящий стыд. А Илейн попросила его никогда не рассказывать детям, что их папа в юности был настолько беден, что искал еду в мусорных баках.

— …в итоге меня от этого просто тошнить стало, — донесся до него голос Скруджа, который все продолжал говорить о чем-то своем. — По-моему, я прямо-таки заболевать начал. Ведь я целых двадцать восемь лет учил этих распроклятых чертенят!