Повесть о Верещагине - Константин Иванович Коничев

дыма, расстилавшегося на широком пространстве, занятом наступающими… Верещагин в это время находился около царской свиты. Он видел обилие порожних бутылок из-под шампанского. Он слышал грохот турецких батарей, частые разрывы снарядов и чувствовал умом и сердцем, что тупость и нераспорядительность командования принесет огромные потери. Штаб и вся царская свита долгое время находились в отрыве от штурмующих частей. Сведений о ходе штурма не поступало. Царь оживился, когда узнал о прибытии американского агента Грина, располагавшего якобы точными данными с поля боя, и пожелал выслушать его как очевидца.

— Ваше величество, все атаки русских отбиты. Штурм Плевны сорван. Жертвы колоссальные… — доложил американец.

— Надо двинуть гвардию, — неуверенно предложил кто-то из высокопоставленных.

— Отбой! — приказал главнокомандующий. — Опять сорвалось!

Между тем Скобелев со своими храбрецами, при поддержке болгарских добровольных дружин, занял селение Гривицу. Его войска зашли далеко вперед с левого фланга и захватили у турок господствующий над Плевной редут. При своевременной поддержке мог бы измениться результат всего наступления. Но «главная квартира» не ведала об успехах скобелевских солдат, не поддержала их резервами. На другой день турки оттеснили Скобелева. Штурм был отбит с огромными потерями. В этот трагический день был убит брат художника Верещагина, Сергей Васильевич; другой брат, Александр, офицер и литератор, — тяжело ранен. Верещагин забросил работу над картиной «Александр Второй под Плевной», несколько дней разыскивал на поле боя труп брата Сергея. И не мог найти…

Война на Балканах затягивалась. Приближалась зима.

На Шипке все спокойно

Неудачи под Плевной вызвали ропот среди русских солдат. Многие понимали, что только «августейшее» командование, царь и ставка виноваты в провале наступательных операций. Втихомолку говорили о слабости и отсталости вооружения, о том, что ни царь с наследником, ни верховный главнокомандующий не способны вершить военные дела.

Из Петербурга Стасов сообщал Верещагину:

«Что касается войны, Вы не можете представить себе здешнего всеобщего негодования, злобы, досады, обвинений — даже со стороны самых отчаянных чиновников, прежде, бывало, самых ярых противников всяческого либерализма, свободомыслия. Все говорят, что нынешняя война в 100 раз постыднее Крымской 1853 года, хотя солдаты и офицеры — верх всего великолепного, великодушного, геройского. И в такую войну так опростоволоситься, в войну, первую в мире из всех известных!!! Мы тут просто все в отчаянии!..»

И в глубоком тылу, и на позициях в Болгарии — всюду обсуждались военные неудачи. И там и тут за великие потери живой силы, за неумение воевать, за нераспорядительность и неподготовленность к войне осуждали бездарный верховный штаб. Солдаты возлагали надежды на двух генералов — Гурко и Скобелева. Царь с наследником, покинув армию, уехали в Петербург. После их отъезда войска больше не пытались брать Плевну штурмом, а, отрезав ее от основных турецких сил, заставили капитулировать. Положение изменилось. Гурко разработал план зимнего наступления на Софию и в направлении Константинополя. Скобелев готовил своих солдат, казаков и болгарских ополченцев к решающей схватке и прорыву турецких укреплений в районе деревень Шипки — Шейново.

Усиленная подготовка к наступлению и дальнейшему походу за Балканы рассеяла мрачные думы Верещагина, тяжело переживавшего в то время гибель брата. Он снова занялся зарисовками. Не упуская ни малейшей возможности, заполнял свои походные альбомы набросками пейзажей Болгарии, военных дорог, запруженных подводами раненых, перевязочных пунктов. Художник снова и снова рисовал русских героев-солдат, и пленных турок, и поля сражений, усеянные обезображенными трупами. И тогда же, набрасывая отдельные, почти неуловимые для простого глаза черточки, из которых слагался образ, художник обдумывал сюжеты и композиции своих будущих произведений. Первые замыслы заносились в виде мелких эскизов в походные альбомы. Встречавшийся с ним в эти дни Василий Иванович Немирович-Данченко отмечал в своих записках, что Верещагин являлся блестящим исключением среди художников, изображавших своих высоких меценатов в образе Марса верхом на лошади. Верещагина любили, с ним были откровенны в разговорах солдаты; любил его и боевой генерал Скобелев. Генерал не раз прислушивался к советам художника, зная, что эти советы исходят от друга.

Однажды, когда на балканских возвышенностях наступили холода, выпал обильный снег и по-российски закрутились бешеные метели, Верещагин побывал в одной из дивизий генерала Радецкого. Дивизия занимала оборону на Шипкинском перевале. А генерал, любитель кутить с утра до вечера, находился в пяти верстах от расположения своих войск, в теплой землянке, под надежным прикрытием бревенчатого навеса. Радецкий отсиживался в тепле и безопасности. Азартно играя со своими штабными офицерами и интендантами в «винт» и в «двадцать одно», он и не думал о том, что происходит в снежных окопах. Скрывая истинное положение от начальства, генерал ежедневно слал в штаб верховного главнокомандующего и в Петербург одно и то же телеграфное донесение: «На Шипке всё спокойно». Между тем солдаты погибали не столько от турецких пуль, сколько от морозов и ураганных метелей. Обмороженных солдат изо дня в день отвозили партиями в госпиталь, в город Габрово. Дивизия таяла, пополнялась резервами, медики не успевали справляться с обмороженными, а Радецкий неизменно докладывал командованию: «На Шипке все спокойно».

Верещагин пробрался в горы, где оборонялись и замерзали заметаемые снегом солдаты. Он набросал карандашом этюды будущих картин: «Снежные траншеи на Шипке», «На Шипке все спокойно» — и показал их Радецкому.

— Ваше превосходительство, на Шипке не так уж спокойно, как вам кажется. Вот, обратите внимание: этот набросок сделан мною с натуры. Солдаты сидят и лежат, скрючившись, в своих холодных шинелишках, в изношенных сапогах, не в землянках, а в окопах, вырытых прямо в снегу. Единственное спасение от холода — башлык. Но этого, как видите, недостаточно. Народ умирает от холода, а интенданты — не секрет! — воруют и дуются в карты. Им, ваше превосходительство, и дела нет до мученика-солдата…

— Позвольте, позвольте, — рьяно запротестовал Радецкий. — Адъютант, сюда!.. Поглядите, что изобразил художник. Так ли это?

— Ему видней, он там был. Полагаю,