Дороги, ведущие в Эдем - Трумен Капоте

она не видела накрашенных губ, не слышала запаха духов, и пока Малышка разливала ром, она достала атласные туфли и жемчужные серьги.

— Милая моя, — сказала Росита, когда Оттилия нарядилась, — тебе любой мужчина купит хоть бочонок пива; это надо же, такая красавица мучается вдали ото всех, кто тебя любит.

— Я не так уж мучилась, — сказала Оттилия. — Только иногда.

— Цыц, — сказала Малышка. — Незачем сейчас про это говорить. Все уже позади. Дай-ка мне свой стакан. Выпьем за все, что с нами было, и все, что еще будет! Мистер Джеймисон сегодня вечером всех угощает шампанским; мадам скинула ему полцены.

— Ну и ну, — сказала Оттилия, завидуя подругам. А что все-таки, ей хотелось знать, о ней говорят, помнят ли еще?

— Оттилия, ты и представить не можешь, — сказала Малышка. — Мужчины ни на кого и не посмотрят, пока не зайдут к нам и не спросят, где Оттилия, потому что слышали о тебе еще в Гаване и в Майами. А мистер Джеймисон нас вообще не замечает — придет, сядет на террасе и пьет один.

— Да, — томно сказала Оттилия. — Он всегда был со мной внимательный, мистер Джеймисон.

Солнце уже садилось, бутылка на три четверти опустела. Холмы окатило мгновенным ливнем, и теперь в оконном стекле они переливались, как стрекозиное крыло, а по комнате, шелестя зеленой и розовой бумагой на стенах, гулял густой от аромата орошенных цветов ветер. Много было рассказано смешного, порой и грустного; было похоже на любой вечерний разговор в «Елисейских Полях», и Оттилия радовалась, что снова в нем участвует.

— Поздно уже, — сказала Малышка. — А мы обещали вернуться к полуночи. Оттилия, помочь тебе уложиться?

Ей не приходило в голову, что подруги собираются ее увезти, но от рома, еще не утихшего у нее внутри, план показался осуществимым, и, улыбнувшись, она подумала: я же ему говорила, что убегу.

— Правда, — сказала она вслух, — вряд ли я хоть неделю провеселюсь: Ройал туда явится и меня заберет.

Подруги хором рассмеялись.

— Глупая ты, — сказала Малышка. — Посмотрим на твоего Ройала, когда за него возьмутся наши друзья.

— Я не хочу, чтобы кто-нибудь за него брался, — сказала Оттилия. — Он тогда станет совсем бешеный.

Малышка сказала:

— Но ты же не собираешься сюда возвращаться.

Оттилия хихикнула и оглядела комнату, будто видя что-то невидимое остальным.

— Разумеется, собираюсь, — сказала она.

Вращая глазами, Малышка вынула веер и нервно замахала им у самого лица.

— В жизни не слышала такой чепухи, — процедила она. Ты когда-нибудь слышала такую чепуху, Росита?

— Просто Оттилия слишком много перенесла, — сказала Росита. — Милая, давай ты полежишь, а мы тебя соберем.

Оттилия смотрела, как они укладывают ее вещи. Они сгребали ее заколки и шпильки, свертывали шелковые чулки. Она сняла красивое платье, будто собираясь одеться еще наряднее, — но вместо этого влезла в старое; и затем, бесшумно и словно помогая подругам, разложила все вещи обратно по местам. Малышка, заметив, что происходит, топнула ногой.

— Послушай, — сказала Оттилия. — Если ты и Росита мне подруги, сделайте, что я вам скажу: привяжите меня во дворе в точности как я была, когда вы пришли. Тогда ни одна пчела меня никогда не ужалит.

— Наклюкалась, — сказала Малышка; но Росита приказала ей заткнуться.

— Похоже, — сказала Росита, вздохнув, — похоже, Оттилия влюблена. Если Ройал захочет ее забрать, она пойдет за ним, а раз так, отправимся-ка мы лучше обратно и скажем, что мадам была права — Оттилия умерла.

— Да, — сказала Оттилия; предложение понравилось ей своей романтичностью. — Скажите, что я умерла.

И они пошли во двор; бурно дыша и с круглыми, как скользивший по небу месяц, глазами, Малышка сказала, что и пальцем не шевельнет, чтобы привязать Оттилию, и Росите пришлось привязывать ее в одиночку. При прощании сильнее всех плакала Оттилия, хотя и была рада их уходу, потому что знала: стоит им уйти, и она забудет о них навсегда. Ковыляя на высоких каблуках вниз по тропинке, припадая на рытвинах, они обернулись и помахали ей, но связанная Оттилия помахать в ответ не могла и перестала о них думать еще до того, как они скрылись из глаз.

Она грызла листья эвкалипта, чтобы отбить запах рома; воздух покалывал вечерним холодком. Месяц налился желтизной, птицы слетались на ночлег в сумрак кроны. Вдруг, заслышав на тропинке Ройала, она раскинула колени, уронила голову набок, глубоко закатила глаза. Издали должно было показаться, что ее настигла какая-то жестокая, душераздирающая смерть; и, услышав, как шаги Ройала перешли на бег, она улыбнулась от счастья и подумала: то-то он перепугается.

Перевод Г. Дашевского

Воспоминание о Рождестве

(1956)

Представьте себе утро в последние дни ноября. Почти совсем зимнее утро более двадцати лет назад. Вообразите кухню приземистого старинного дома в провинциальном городке. Главенствует на кухне громадная черная плита, однако имеется еще просторный круглый стол и камин с двумя креслами-качалками перед ним. Камин рокочет — как раз сегодня у него открылся новый сезон.

Женщина с коротко стриженными седыми волосами стоит у кухонного окна. На ней теннисные туфли и бесформенный свитер поверх летнего ситцевого платья. Она крошечная и бойкая, словно курочка-бентамка, однако из-за долгой болезни, случившейся еще в юности, плечи ее жалобно поникли. Лицо у нее примечательное — совсем как у Линкольна, изрезанное, выдубленное солнцем и ветром, но в то же время не лишенное изящества — с тонко очерченными скулами и красивыми застенчивыми глазами цвета вишни.

— Ух ты! — восклицает она, и от ее дыхания запотевает стекло. — Погодка-то как раз для кексов с изюмом!

Эти слова обращены ко мне. Мне семь, а ей шестьдесят с хвостиком. Мы родня, седьмая вода на киселе, и живем вместе с тех пор… да с тех пор, как я себя помню. Дом населяют и прочие наши родственники, но, хотя они обладают властью над нами и частенько заставляют нас плакать, нам, вообще-то, до них мало дела. Мы с ней закадычные друзья. Она зовет меня Бадди, в память об одном мальчике — своем закадычном друге детства. Тот, другой Бадди умер в тысяча восемьсот восьмидесятые годы, еще ребенком. А она так и осталась ребенком.

— Я это поняла, как только проснулась, — говорит она и поворачивается ко мне с горящими от целеустремленного волнения глазами. — У часов над зданием суда был такой холодный и чистый звон. И птицы не пели. Ах да! Они же улетели в теплые края. Ну, Бадди, хватит лопать печенье,