Независимость мисс Мэри Беннет - Колин Маккалоу

Она молча просунула ее между прутьями, жалкую пачку страниц в сравнении с предыдущими диктовками, переписывание которых настолько ее поглощало, что у нее не оставалось времени ни для тревог, ни для праздных мыслей.

Один день — бифштекс, грибы и пудинг, теперь хлеб и вода, думала она. Что происходит? Этот хрупкий ум рассыпался? Или мой новый режим всего лишь следствие того, что теперь я нахожусь в нескольких милях от кухни? Воды можно набрать где угодно, но хлеб и то, что намазывается на хлеб, доставляется из кухни.

Во второй день ее пребывания на хлебе и воде отец Доминус с воплем возник из-за экрана, сжимая в одной руке страницы, которые она отдала Джерому.

— Что это? Что это? — визжал он, а в уголках его рта клубилась пена.

— Это то, что вы продиктовали мне позавчера, — сказала Мэри, и ее голос не выдал ни малейшего страха.

— Я диктовал вам тогда два часа, сударыня, два часа!

— Нет, отче, не так. Вы сидели в вашем кресле два часа, но единственная нужная информация, которую вы мне дали, записана тут. Вы путались, сэр.

— Лгунья! Лгунья!

— Зачем мне лгать? — ответила она рассудительно. — Я достаточно умна, чтобы понимать, в какой мере моя жизнь зависит от того, насколько полезной могу я быть вам, отче. Так зачем бы я стала вызывать ваше неудовольствие? — На нее снизошло вдохновение. — Признаться, я думала, вам необходимо хорошенько выспаться, и, полагаю, усталость мешала вам сосредоточиться. Я не ошиблась?

Два маленьких шарика глядели на нее с синеватой молочной стеклянностью снятого молока, но она отвечала твердым взглядом. Пусть себе пялится!

— Может быть, вы правы, — сказал он и стремительно ушел, видимо, раздумав диктовать ей на этот раз.

Его ум слабел, больше она в этом не сомневалась, но можно ли было назвать это сумасшествием, оставалось спорным.

— Ах, если бы я только могла склонить его поговорить разумно о детях! — сказала она себе, примостившись на краешке кровати. — Я все еще понятия не имею, зачем он набрал их или каким образом, или что происходит с ними, когда они взрослеют. Мне необходимо привести его в более податливое настроение.

Брат Игнатий не появлялся, не приходил и Джером пополнить ее хлебные запасы, равные теперь половине краюшки. Какой-то инстинкт подсказал Мэри не расходовать воду на мытье лица или какой-либо другой части тела: то, что у нее есть, может потребоваться ей для питья, притом ограничивая себя. Переписывать было нечего, каждая книга была прочитана и перечитана по меньшей мере несколько раз, и день тянулся мучительно долго, тем более что ее не вывели на прогулку. Сон долго не приходил, мешался с кошмарами и продолжался недолго.

Когда появился отец Доминус, он нес свежую буханку и кувшин с водой.

— Ах, как я рада увидеть вас, отче! — вскричала Мэри, улыбаясь самой лучшей своей улыбкой в надежде, что ничего соблазняющего в этой улыбке нет. — Я истомилась от ничегонеделания и с нетерпением жду следующей главы вашего Космогенезиса.

Он сел, видимо, решив, что в ее улыбке соблазн не прятался, но хлеб и кувшин оставил возле себя на полу, а не на ее полке. Это, не сомневалась она, означало, что получение его щедрот зависит исключительно от ее поведения теперь.

— Прежде чем мы начнем диктовку, отче, — сказала она самым просительным своим голосом (огромное усилие для Мэри), — мне так много хотелось бы понять о тьме Бога. Люцифер очевиден, и я от всего сердца согласна с вашей философией. Но пока мы еще не касались Иисуса. А он должен занимать ведущее место в вашей космогонии, иначе вы не окрестили бы своих последователей «Детьми Иисуса». Их пятьдесят, вы говорите, тридцать мальчиков и двадцать девочек. Эти числа должны иметь значение, ведь во всем, что вы говорили до сих пор, есть глубокий смысл.

— Да, вы умны, — сказал он ублаготворенно. — Все числа со смыслом должны завершаться отсутствием числа, тем, что греки называли «Зеро». Ноль, пишем мы, имея дело с арабскими цифрами. Зеро — не просто отсутствие числа, но по-арабски у него нет начала и нет конца. Оно вечно. Вечное Зеро. Пять плюс три плюс два равно десяти. Линия, которая никогда не встречается с собой, и круг, всегда замкнутый на себе.

Он замолчал. Мэри заморгала. Какая невероятная чушь! Но она сказала благоговейно:

— Как глубоко! Изумительно! — Она поколебалась настолько долго, насколько могла себе позволить.

— А Иисус?

— Иисус это порождение перемирия между Богом и Люцифером.

У нее отвалилась челюсть.

— Что-о?

— Мне казалось это самоочевидным, сестра Мэри. Люди были не в силах сносить бесформенность, безликость и бесполость Бога, но и не поддавались полностью уловкам Люцифера. Бог ничего не достигал и Люцифер ничего не достигал. А потому они встретились на скале в небе, которая ненадолго превратилась в звезду, и выковали Иисуса: Человека и все же не Человека. Смертного и все же бессмертного. Знаменующего доброту и тем не менее зло.

Мэри не могла бороться с испариной, покрывшей все ее тело, ни с дрожью отвращения, сбросившей ее со стула.

— Отче, вы богохульствуете! Вы анафема! Вероотступник! Но вы ответили на все мои вопросы, даже те, которые я не задавала. Для чего бы вам ни требовались дети, это зло! Им ведь никогда не будет дозволено вырасти, так ведь? Маленькие девочки говорят про школу в Манчестере, руководимую матушкой Беатой, которая обучит их стать камеристками, но нет никакой школы, нет матушки Беаты! Что ты делаешь с мальчиками? Об этом мне ничего не известно, так как брат Игнатий слишком туп, а брат Джером слишком хитер, чтобы сказать мне. Злодей! Ты злодей! Проклинаю тебя, Доминус! Ты украл детей слишком маленьких, чтобы работать на жестоких хозяев. И, значит, покупал их за деньги на бутылку джина у их безбожных родителей или у приходских властей! Ты используешь их невинность и думаешь, будто ты квит, потому что кормишь их, одеваешь и лечишь! Будто телят, откармливаемых для стола. Ты убиваешь их, Доминус! Убиваешь невинных!

Он слушал ее диатрибу в изумлении, настолько ошеломленный, что онемел. Рот для водопада слов ему разверзло ее обвинение, что он убивает невинных; если ей требовалось доказательство, его омерзительная истерика доказала все. Он пронзительно вопил, визжал, брызгал слюной, его тело сводили судороги чудовищной ярости. Он называл ее стервой, шлюхой, соблазнительницей, Лилит, Иезавель, именами дюжины других библейских искусительниц, а затем начинал повторять их снова и снова. А Мэри вне себя перекрикивала его опять и опять одним-единственным обвинением:

— Ты убиваешь невинных! Ты убиваешь невинных!

Будто не зная, что еще сделать, он схватил кувшин и швырнул его на прутья, обдав Мэри черепками и бесценной водой. Затем слепо повернулся, наткнулся на экран и убежал, визгливо призывая проклятия на ее голову.

Экран зашатался и упал, казалось, невероятно медленно, его верхний край зацепил что-то позади и разорвался. В каморку ворвалась неизмеримость света, столь слепящего, что Мэри вскинула руку, чтобы защитить глаза. Только уверившись, что сумеет выдержать подобную яркость, она открыла их и увидела панораму, которая в иных обстоятельствах ошеломила бы ее своей красотой. Она находилась по меньшей мере в тысяче футов над окружающим пейзажем вересков, причудливых скал и вершин холмов. Дербишир! Во многих милях от Мэнсфилда.