Невинный сон - Карен Перри

Имя Феликс означает «счастье», «удача», «радость». Когда его не стало, из их жизни ускользнули и счастье, и радость. Окружающий мир обесцветился. Феликс умер в те дни, когда одно время года сменяло другое. Все лето Гаррик курсировал между домом и больницей, но по дороге он не замечал ни цветения деревьев, ни яркой зелени травы, ни бурного созревания фруктов на деревьях, окаймлявших широкую улицу, что вела к их дому. Только после того как мальчика не стало, Гаррик стал оглядываться вокруг, чтобы хоть на чем-то сосредоточиться и отвлечься от мрачных образов, не оставлявших его в покое ни днем, ни ночью. Новая Англия осенью красива – глаз не оторвешь, но в тот год ее очарование Гаррика ничуть не трогало. Бордовые, огненно-оранжевые и ярко-золотистые листья казались вычурными и аляповатыми. Своим буйным калейдоскопом красок природа словно издевалась над ним. На самом деле это был всего лишь кричащий фасад, прикрывающий смерть и тление. Он смотрел на окружавшую его красоту и чувствовал, как в нем с новой силой закипает гнев. Как смеет эта красота возвращаться из года в год, когда его сына больше нет на свете?

О своих чувствах и мыслях жене он не рассказывал. В те недели и месяцы, что последовали за смертью сына, они почти не разговаривали. Они прибегали к общению лишь по необходимости. Они избегали бесед, старательно обходили друг друга стороной, точно боялись коснуться открытой раны; при этом Гаррик охотно заводил разговоры с другими людьми, делился своим горем и своей болью с друзьями и приятелями, даже с незнакомцами в баре. Он знал, что его жена поступает точно так же, однако такие отношения казались предательством.

Винить было некого. Феликс заболел и умер. Причина была неясна, и предвидеть это было невозможно. В их семьях никто не страдал этой болезнью; это не была бомба замедленного действия, заложенная в их ДНК. Мальчик не погиб в результате несчастного случая или по недосмотру одного из родителей. Тем не менее Гаррик считал себя ответственным за смерть сына и чувствовал себя виноватым.

Они оба были людьми молчаливыми, а со смертью Феликса тишина в доме стала просто зловещей. Ева держалась от него в стороне. Она почти никогда не выказывала ему свою скорбь. Это случилось всего лишь пару раз и просто потрясло Гаррика – таким неистовым и отчаянным было проявление ее горя. После подобных вспышек жена снова становилась прежней спокойной и молчаливой Евой, но тень ее безудержной скорби никуда не исчезала, затаившись в закоулках их дома. Казалось бы, горе должно было их объединить, но вместо этого оно их разделило. Гаррик видел, как жена постепенно отдаляется от него, – неприступная, отчужденная, одинокая в своем несчастье.

В стремлении Евы к уединению было нечто величественное; и, как бы оно его ни расстраивало, Гаррик в душе восхищался женой и даже в какой-то мере ей завидовал. Но в ее замкнутости он усматривал и кое-что еще. Обвинение. Она никогда его ни в чем не винила. Да и в чем она могла его обвинить? Он любил своего сына. Он сделал все возможное, чтобы его спасти. То, что случилось, было не в его власти. Тем не менее в ее отчужденности Гаррик усматривал молчаливое обвинение. И он знал, что оно не имеет ничего общего со случившимся. У него был другой сын, и этого Ева ему простить не могла.

Он рассказал ей о Диллоне, когда вернулся домой из поездки в Танжер. Гаррику вовсе не обязательно было о нем рассказывать, но ему страстно хотелось кому-то открыться. Эта женщина, его жена и мать его ребенка, должна была узнать о Диллоне. Скрывать правду от умной, достойной женщины казалось ему оскорбительным. Ева была сильной натурой, решительной, уверенной в себе. Ее молчаливое спокойствие вытягивало из него самые сокровенные тайны, самые затаенные и постыдные страхи. Он вечно порывался ей в чем-то признаться, а своим признанием вымолить у нее прощение за совершенный им проступок. Поэтому он и рассказал ей о Диллоне. Гаррик знал, что идет на риск: он опасался, что признание может вбить клин между ними и разрушить их отношения до основания. И действительно, признание ее взбесило. За гневом последовал период ледяного молчания. Гаррик ждал, когда она смягчится, в тревоге задаваясь вопросом: стоило ли ей рассказывать? Но со временем их отношения потеплели и даже – вопреки ожиданию – у них снова проснулся интерес друг к другу. Гаррик изо всех сил старался быть примерным мужем и отцом, и, глядя на жену и чудесного сына, он благодарил судьбу за благосклонность. О другом мальчике они никогда больше не заговаривали.

Теперь же время текло медленно и тоскливо. Пришла зима, приближалось Рождество, и они решили куда-нибудь уехать. Их приглашали родные Евы из Ирландии и его собственные из Орегона – все стремились заполучить их на праздники и хоть как-то утешить. Но ни ему, ни ей этого не хотелось. После болезни и смерти Феликса они еще не оправились от страданий и боли. Ева похудела и стала бледной. Порой она часами, сложив руки на коленях, неподвижно сидела перед окном и застывшим взглядом всматривалась в сад. Ее хрупкость пугала и настораживала Гаррика. Еву, прежде такую сильную, теперь, казалось, страшила любая мелочь. Гаррик боялся, что неловкое замечание или непрошеное сочувствие могут безумно обидеть ее и окончательно сломить.

Они решили поехать в Нью-Йорк и остановиться в оте-ле на Мэдисон-авеню. Они подолгу гуляли в Центральном парке, ходили в музеи: в Метрополитен и Гуггенхайм. Он повел ее в «Тиффани» и купил ей платиновое кольцо с маленькими бриллиантами, и оно теперь соседствовало с ее обручальным и свадебным. В тусклом свете ресторанов за бокалом вина они, нежно касаясь друг друга, пытались вернуть время, когда были только вдвоем и ребенок еще не был центром их внимания. А в рождественское утро – по ее желанию – они пошли на мессу в собор Святого Патрика. Они обменялись подарками, а потом в своем номере легли на широкую кровать и лежали на ней, уставившись в экран телевизора, где горело традиционное рождественское полено. А рядом с ними неотступно был их сын. Лишь краем глаза видимая тень. Тихий, неприметный призрак.

Вечером, накануне отъезда из Нью-Йорка, пока Ева мылась в душе, Гаррик просматривал свою электронную почту и наткнулся на сообщение от Робин. После смерти Феликса он с неохотой общался с внешним миром и проверял свою почту лишь раз в неделю, а то и реже. Письмо от Робин пришло пять дней назад. Он открыл его и прочитал. Краткое – скорее даже скупое – сообщение о ее жизни, о Гарри и Диллоне и пожелание веселого Рождества ему, Еве и Феликсу. Он прочел ее письмо, и у него защемило сердце. Робин не знала. Да и как она могла знать, если он ей об этом не сказал? Он закрыл компьютер и крикнул Еве, что выйдет ненадолго за сигаретами.

Внизу в вестибюле Гаррик нашел стул в тихом месте в углу и достал сотовый телефон. Он никогда раньше этого не делал. Таков был их безмолвный уговор. Ни телефонных звонков, ни каких-то других контактов, разве что по ее собственной инициативе. Он набрал номер и прислушался к междугородным гудкам, а потом Робин взяла трубку. Послышался ее голос – далекий, отрывистый.

– Алло?

– Это я, – сказал он.

– Я узнала номер.

– Ты можешь говорить?

– Не вешай трубку.

Звук шагов и шум захлопнувшейся двери. Когда Робин снова заговорила, она казалась ближе и спокойнее.