Безумие  - Ринат Валиуллин

Я вышла из машины, пикнула сигнализацией и пошла в сторону парка, где мы должны были пересечься с Артуром. Пятница, солнца было много, но его не хватало.

* * *

В парке прохладно, он был завален тенями деревьев, однако время брало своё. Природа уже оперилась, деревья распушили зелёные хвосты. Откуда-то дыхнуло черёмухой. Любое похолодание в атмосфере можно было свалить на черёмуху. А в душе, если похолодание в душе, какую черёмуху в этом обвинить? На эту можно было свалить всё по одной простой причине, эта бросалась в глаза своим ажурным дорогим бельём. Видно было издалека – распущенная. У других весна запаздывала, либо отношение к весне стало уже, как к работе, либо, как у многих людей, всё ещё было не до весны. Рядом с дорожкой толстый ствол рябины, по которому можно было добежать до самой её кроны, стелился к земле. Рябина заваливалась, она тянулась к дубу, который стоял в десяти метрах, не шелохнувшись, вкрученный в землю, как саморез. Видимо, не любил. Его нелюбовь можно было свалить на похолодание, то есть на цветение черёмухи. Конечно, она сейчас была куда более привлекательная, нежели рябина, и духи у неё были, что у женщин бальзаковского возраста, сладкие и зовущие. Каштан держал свечку. И не одну, свечей было множество. Он готов был зажечь эти свечи по первому зову природы. К стволу его уже принюхивался большой породистый кобель, а за ним, тявкая, завитая обесцвеченная болонка. Сердце её было заполнено мужчиной, а тело визгливым лаем, казалось, она в нём вот-вот запутается и сдохнет от злости. Её кучерявая шевелюра дрожала от напряжения. В памяти моей всплыла мамина химия, которая была так популярна среди женщин 70-х. Женщинам всегда было свойственно вить гнёзда, но мешал квартирный вопрос. С жильём было туго, хотя бы гнездо на голове.

Стало заметно теплее, когда под руку меня взял Артур. Мы молча шли по аллеям.

– Она без лифчика, – махнула рукой на женщину Шила. Формы у статуи были действительно выдающиеся.

– Ей не надо, она в гипсе, – улыбнулся я.

– А тебе?

– Не начинай, мне всё в тебе нравится. Даже очень.

– Поедем уже, скоро холодильник должны привезти, – улыбнулась недоверчиво Шила.

– Конечно, – подхватил я под руку Шилу, – нашей квартире не помешает ещё одна новая комната.

Вроде и человек тот, да только дверь в его сердце отрывается не с той стороны, и нужно было её перевесить, чтобы удобно было при необходимости доставать чувства, пусть даже маринованные или холодного копчения. Через 3 часа борьбы, когда мы уже были согласны вернуть всё взад, нам это удалось. Холодильник открылся нам совсем с другой стороны. Правда, силы были на исходе, нервы тоже. Она тряслась от моего негодования. Дверь. Россыпи слов, солёные, кислые, даже горькие, сыпались на меня, как из солонки. Каменная поваренная соль. Мужчина всегда нервничает, когда что-то не выходит в компании женщины. Позже последней достаётся тоже. Ножи и вилки схлестнулись в воздухе, посыпались искры любви и ненависти, между мной и Шилой, словно меж двух столбов, висело электричество, напряжение поднималось всякий раз, стоило только мне ошибиться. Я никогда в жизни не вешал дверей. Отношения наэлектризовались, будто между нами сначала появилась стена, но следом за ней и дверь. Три раза мы успели за это время поругаться, помолчать и помириться. «Они любили поговорить по душам, а иногда и покричать». Когда отношения остыли, мы сидели, щёлкали упаковкой от холодильника, нажимая пальцами, словно на клавиши музыкального инструмента. Полиэтиленовые подушечки лопались звонко и однообразно. Бестолковое занятие успокаивало нервы. Равнодушие выравнивало, приводя в баланс.

У Шилы была одна дурная привычка: едва я начинал засыпать, как из неё громко вырывался какой-нибудь вопрос, будто тот сидел как кость в горле весь день и наконец выскочил:

– Отличный холодильник. Мне кажется, туда влезут и велосипеды.

Я понял, что она хотела, она надеялась, что я всё же начну к ней приставать. Но как только услышала моё мерное посапывание, включила свои велосипеды, предлагая мне покататься. Какого прогресса не достигла бы цивилизация, секс всё же по старинке, я тоже буду карандаш вставлять в стакан, чем меньше там других есть или было, тем больше чувств, я буду – покуда не исписан грифель. Я достал свой карандаш и сделал запись в книге жалоб: «Ваше лоно прекрасно, это был один из лучших вечеров в моей жизни».

* * *

Настроения у кафе не было, не было даже аппетита. Коньяк не брал его, несмотря на свои пять звёзд. «А что с меня взять, кроме денег. Скоро официант принесёт мне записку с указанной суммой и заберёт мои деньги. Правила таковы. Почему им надо следовать постоянно, тупо, безропотно. Почему мне никто не платит за то, что я у них ем. Будь я звездой, может, так и было бы». Артур рассчитался с официантом, надел шляпу и вышел. Внутри него сидел нарушитель, который никак не мог восстать против правил, обычаев, рутины. «Я слаб, труслив и забит молотком, словно гвоздь по самую шляпку в дерево прав и обязанностей». Артур снял шляпу и стал стряхивать с неё невидимые соринки. Шляпу он начал носить сразу после того, как отпала надобность надевать форменную фуражку. Будто голове чего-то не хватало. «Конечно, если бы ей хватало, неужели меня отстранили бы от полётов, – снова насадил он её, чёрную, фетровую, на череп. – Жена, наверное, как обычно, задержится где-то».

Шила не опоздала, они поужинали и вовремя легли спать:

– У тебя там такой жар, – медленно и почти профессионально манипулировал он своим вертелом. – Здесь можно шашлык жарить.

Жена не ответила, она была в коме оргазма. Ей было хорошо, ей не хотелось приходить в себя, банально не хотелось возвращаться к нему.

Муж и жена. Они переспали вместе многие километры постели, они переписали на свой лад историю Адама и Евы, но чувство того, что чего-то здесь не хватает, в этом затянувшемся на годы свидании, может быть, любящего мужа или любимой жены, не покидало. Всему виной то, что когда-то она перестраховалась и они стали жить вместе. «Из всех мужчин я выбрала единственного, до которого мне нет дела?»

* * *

Из зеркала в лифте на меня смотрел угловатый небритый мужчина, словно ехал с утра не из дома, а из гостей. «Не всяк гость, кто гостит». Из дома, где снял угол на ночь. «Или треугольник». На голове возник угол, словно взъерошенный женский лобок, который никак было не выровнять, сколько бы я ни пытался пригладить его рукой. Скоро лифт открылся, я перестал видеть себя со стороны и забыл об этом, передав эту миссию другим людям, встречным. Пусть думают об этом, рассуждают и делают выводы. Я пас. В желудке, как и в голове, вертелся завтрак:

– Будь ты романтик, я бы тебе не то что моего характера, даже моей красоты не доверила бы.

– Ты имеешь в виду наше вместежительство? Я бы мог писать тебе стихи. Может быть, даже романы.

– Романы не надо писать, их надо жить.

Мне не давал покоя Клим, который стал писателем. По пути на работу я заехал в книжный. Остановился у самого входа. Песня закончилась, постепенно сойдя на нет, будто музыкант спокойно собрал свои инструменты, накинул фрак и ушёл, он ушёл насовсем, а музыка осталась, как от иного писателя – целая библиотека слов. Нам кажется, он их выписывал старательно, нет, в том-то и дело, что нет. Всему виною талант, он просто вытряхнул творца из своей души, как из сумки, котомки. Тот очнулся на асфальте своих рассуждений, или хуже того – в камере своих умозаключений. Рядом разбросаны буквы, писатель давай собирать их, в том замечательном порядке, который нас пленил. Я редко там бывал, в книжных. Пахло буквами. Нашёл его букву, потом книгу своего однокурсника. Полистал, оказалось, что и рисунки в книге тоже были Клима. В них зашифрованы скрытые эротические фантазии. «Хорошо, что мысли лишены голоса, образы возникают, но молча». Я вспомнил Марса: «Ты не думай, что он весь проницательный и далёкий, Клим – тот ещё циник. Вот, говорит, новый роман написал, надо было двери в квартире поменять». На первой странице я наткнулся на эпиграф: Слово – полуфабрикат, его нужно уметь приготовить и подать, чтобы съели.