В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю - Том Холланд

То, что император слыл человеком пугающих аппетитов, мегаломаньяком, «пытающимся захватить всю землю, охваченным навязчивым желанием получить все на свете царства», было очевидно для его противников. Его энергия и честолюбивые замыслы не знали границ13. Однако Юстиниан в своем стремлении переделать мир по образу и подобию небес успел понять, как труден может быть путь земной монархии и, если зайти слишком далеко, можно достичь предела прочности. В 534 г., свысока взирая на плененного царя вандалов, и он, и ликующие толпы помнили, что всего лишь двумя годами ранее ипподром был завален трупами. Мрачный, но отнюдь не бесполезный урок: неприятные сюрпризы могут поджидать даже самого благословенного из императоров.

Юстиниан определенно знал об опасности того, что уникальная возможность в Италии в любой момент может быть упущена. А открытие Западного фронта в конечном счете сулит ту же перспективу, что не давала покоя римским политикам еще со времен Валериана, которая угрожала восточным провинциям дымом пожарищ и кровью, пролитой в количествах, доселе невиданных Константинополем. На поспешно отстроенном ипподроме в 534 г., несомненно, присутствовали и послы Хосрова. Их хозяин – шахиншах – в это время был занят укреплением своего авторитета и в собственных владениях, и при дворе. Когда армии Юстиниана двигались на запад, шахиншах сражался за жизнь, стараясь подавить государственный переворот, который устроил его дядя Аспебед. Предательство последнего усугубилось тем фактом, что он был отцом возлюбленной царицы Хосрова. Борьба не на жизнь, а на смерть сотрясала в конвульсиях и двор, и империю. К тому времени, как Хосров наконец одержал победу, у него уже осталось совсем немного живых родственников мужского пола. Дяди, братья, племянники – все пали в борьбе. Жестокое, но в высшей степени эффективное средство для достижения цели дало Хосрову возможность перейти к другим, более доходным делам. В 539 г., когда два готских лазутчика перешли границу Ираншехра и обратились к Хосрову за помощью, он выслушал их с большим вниманием. Будучи человеком разумным, шахиншах не рассчитывал, что «вечный» мир с Константинополем продлится долго. Да и потенциальные возможности, возникавшие при нанесении своему старому врагу удара в спину, казались весьма заманчивыми. Зависть к подвигам Юстиниана, тревога (чем его кампании могут закончиться для Ираншехра?), уверенность, что римлянам не хватит сил, чтобы сражаться на два фронта… В общем, побудительных мотивов было много. Беспокоила лишь одна проблема: как «божественному, добродетельному и миролюбивому Хосрову»14 сойдет с рук такое откровенное предательство?

Решение предложил Мундир, верный боевой пес Хосрова. Для постоянно жаждущих добычи Лахмидов «вечный» мир был небольшим неудобством. Стычки с Гассанидами никогда не прекращались, и к 539 г. Мундир и Арефа развлекались в пустыне Страта. И хотя Гассаниды имели возможность указать на то, что регион имеет латинское название и, следовательно, является римским, Хосров поддерживал Лахмидов. И когда в Ираншехре началась подготовка к войне, он без малейших угрызений совести принялся обострять конфликт. К весне 540 г. он сумел раздуть в себе праведный гнев и решил, что нарушение «вечного» мира с римлянами вполне оправдано. Заняв место во главе ударных сил, «царь царей» направился из Ктесифона на запад, вдоль Евфрата к границе. В отличие от своего отца, правившего четырьмя десятилетиями раньше, Хосров не собирался тратить силы на прорыв через пограничные укрепления. Он хотел их обойти. Там, на расстоянии, дразнили и манили богатые города Сирии. Нанеся удар по жизненно важным частям провинции, Хосров имел целью подвергнуть проверке своего могучего противника. Надо было убедиться, насколько сильно влияют военные действия на Западе на готовность Юстиниана отразить удар в противоположном конце империи.

Мрачная истина заключалась в том, что лишь немногие города, располагавшиеся на пути «ветра с востока»15, могли похвастаться стенами, сравнимыми с теми, что окружали Дару. Фортификационные сооружения, построенные несколькими веками ранее, быстро разрушались. Да и вообще в провинциях царил упадок. Города Сирии наводнили скваттеры. Здания, ранее окруженные аурой роскошной монументальности, теперь превратились в общественные каменоломни, так что в центре многих городов некогда роскошные храмы и арены стали прибежищами бродяг. Города меняли облик. Великолепные статуи на просторных площадях и широких проспектах уступали место импровизированным лавчонкам и мастерским. То, что раньше было свободными вымощенными мрамором городскими артериями, стало узкими извилистыми тропинками, по которым вереницами шли груженые ослики. Справедливости ради следует отметить, что городские власти периодически пытались отрегулировать процесс, убрав бесконечные прилавки, которые строили торговцы на улицах и в колоннадах16, но все было тщетно. Создавалось впечатление, что власти сражаются не с упадком, а с тем, что держать под контролем ничуть не легче, – успехом. Сирия была очень богатой, и коммерческий дух провинции, однажды вырвавшись из-под контроля, не поддавался сдерживанию.

Все знали, что сирийцы – бизнесмены по своей природе и самые жадные из смертных17. Поэтому вряд ли стоило удивляться тому, что вечно всем недовольные моралисты видели в хаосе и шуме сирийских городов воплощение земного ада. Однако такой взгляд не был соразмерным. Сирийцы, несмотря на свою большую любовь к деньгам, также в немалой степени презирали их. Те же люди, чье стремление к максимальным доходам гнало их на другой край света18, были известны своими столпниками. Сирийские купцы больше не тратили свои богатства на украшение городов, но и не просто копили их. «Если ты хочешь быть совершенным, иди продай, что тебе принадлежит, и дай бедным» – эти слова благочестивые сирийцы, в том числе очень богатые, не забывали никогда. Если подаяние нуждающимся не являлось столь зрелищным актом, как, например, постройка театра или бани, бедным это было безразлично. Никакое разрушение городских языческих монументов не могло скрыть появление нового облика города, в котором строились больницы, сиротские приюты и дома престарелых. Хотя многие сирийские плутократы оставались равнодушными к нуждам страждущих, это не меняло общей тенденции. Общественное благосостояние в христианском городе стало надежным признаком богатства.

И Хосрову это было известно. Ведя свои армии в глубь Сирии, он находил практически беззащитные города, но вскоре понял: те, кто занимались благотворительностью, были готовы раскошелиться и в случае опасности. Епископы, желавшие оградить свою паству от уничтожения, лишь только заслышав о приближении шахиншаха, начинали готовить деньги, чтобы откупиться от него, какую бы сумму он ни потребовал. Но только Хосров, двигавшийся по Сирии и, безусловно, не отказывавшийся от денег, имел и другие планы – не только вымогательство. Он желал устроить яркое театральное представление и, значит, направлялся к самому богатейшему из призов, к «прекрасной короне Востока»19, городу, настолько прославленному, что ученые в далеком Китае неизменно путали его с Константинополем. Хосров шел в Антиохию.

Новость о персидском наступлении вызвала у жителей Антиохии панику, смешанную с недоверием. Пусть их город был богат, но при этом, даже по сирийским стандартам, он уже обветшал и разрушался. Кроме того, несколько десятилетий его жители переживали несчастья – одно за другим: мятежи, пожары, землетрясения. Стены настолько потрескались, что город можно было считать незащищенным. Жители Антиохии делали все, что могли, для отражения нападения. Они отправили гонцов в Пальмиру и Дамаск за подкреплением, к Симеону на столб – с просьбой о чуде. Однако новости от столпника не могли быть хуже. В видении с Симеоном говорил сам Господь и открыл ему свои планы в отношении Антиохии. Планы эти оказались ужасны. «Я наполню ее врагами, – объявил Всевышний, – большая часть населения будет предана мечу, а уцелевшие станут пленными»20.