Насмешливое вожделение - Драго Янчар

дневном субботнем сеансе группа молодых ковбоев по сюжету фильма безжалостно расправлялась со своими противниками. Повод был праведный и кровавый: у них убили отца. Но молодые люди расстреливали врагов в упор, в спину и в живот. Кого-то застрелили, когда он справлял малую нужду, другому, лежащему на земле, прострелили голову. Атмосфера в зале накалялась. Молодые чернокожие все чаще что-то выкрикивали и вскакивали на ноги. Вскоре весь зал был вовлечен в этот вихрь. Каждое новое праведное убийство сопровождалось общими воплями и хохотом. На экране была настоящая жизнь, жизнь безумного мегаполиса за пределами кинозала.

3

В окне первого этажа «Уитби» горел свет. На секунду он остановился, ему показалось, что он слышит смех этих двоих. Конечно, это было невозможно, оконные стекла не пропускали звука. И воздуха тоже, воздуха, которым дышали Фред и Мэг. Он посмотрел на часы. До согласованного часа оставалось еще тридцать минут. Однако до начала ее работы в службе «Город Никогда Не Спит» еще полтора часа. Он мог бы войти и выпить с ними виски, а потом, после ее ухода, слушать печальные посткоитальные стенания Фреда. Но он продолжил идти в западном направлении.

На пересечении 10-й и 45-й Улиц его остановил громкий вой сирен. Из темного кирпичного здания, окруженного железными пожарными лестницами, шел дым. Из окна второго этажа полетело постельное белье. Кто-то спасал свое имущество. По пожарной лестнице с помощью пожарного слезала толстая, неуклюжая, явно больная немолодая женщина. Он посмотрел вокруг и обнаружил, что окружен одними старухами. Одна рядом с ним молилась, другие совершенно равнодушно, без эмоций смотрели на огненные языки, которые начали вырываться из окон. Горел женский дом престарелых. Никакого заламывания рук, никакого уныния.

Молчаливая преданность зрелищу — горит их последнее убогое пристанище. И сам он тоже, тоже, при виде этой сцены ничего не ощущал, никакого сочувствия. Он знал, что здесь он только потому, что ему нужно убить еще полчаса. Женщина, стоящая рядом с ним, та, которая молилась, начала смеяться. Ни молитва, ни смех ни на кого не подействовали. Это было кино.

4

Перед Универмагом «Мэйсис», крупнейшим в мире, он присел на скамейку. Развернул вечернюю газету и при уличном свете пробежал заголовки. Потом наблюдал за продавщицами, во все стороны растекавшимися из этого муравейника, и охранниками, проверявшими за ними замки.

Что-то зашевелилось в тени на другом конце скамейки. Там в полутьме сидел кто-то с поднятым воротником. Сидел на самом краешке, словно не хотел ни у кого отнять места. Сидел, сгорбившись, из-под воротника торчали редкие волосы, словно пук соломы у огородного пугала. Сидящий зажег сигарету, и при вспышке пламени Грегор увидел, что скулы у него выпирают под запавшими глазами, нос слегка заострился, губы абсолютно белые.

Грегор тоже зажег сигарету.

«Не приближайтесь, — произнес незнакомец, — мой смрад — чумной».

Грегор приближаться не собирался.

«Разве вы не знаете, — сказал человек с белыми губами, — что над этим городом властвует чума?»

И, не дожидаясь ответа, продолжил.

«Я умираю молодым, — сказал он. — И я этого всегда хотел. Но стыдно умирать так».

Блауманн:

Embarrassingly graceless dying. Неловко умирающая смерть.

Тот пересел ближе и взглянул на Грегора своими ввалившимися глазами. Рукой провел по редким волосам.

Блауманн:

Смерть убийственно пуста. Смерть — это пустое насилие вечности.

«Для меня теперь только постель, — произнес он. — Пойду и лягу. Повернусь лицом к стене, и больше не буду удерживать в себе жизнь. Никогда больше не обернусь».

Когда Грегор возле витрины «Мейсис» оглянулся, то увидел, что зараженный чумой закурил новую сигарету. Поднял воротник и отступил обратно в темноту.

5

Мэг и Фред как раз уходили. Он пойдет с ними поужинать на скорую руку? Нет, он ляжет спать. — Спать? — С удивлением переспросила Мэг, которая никогда не спала.

Он тащил эту женщину по лестнице. Он был в полицейской форме, задыхался от дыма, женщина оседала на его руках, под ногами бились языки пламени. Подумал, куда бы спрятать дорогие солнцезащитные очки, чтобы они не разбились. Улица внизу светилась огненными красками и завывала сиренами полицейских и пожарных машин. Снова полыхнул огонь, он решил, что протащит женщину сквозь пламя, может быть, слегка при этом опалив. Очки положил в карман штанов. Но женщина была больной и тяжелой и не могла передвигаться. Тут огонь начал обжигать ему глаза. Он вспомнил про очки и надел их. Теперь, чтобы спастись самому, ему следовало бы оставить женщину. Тут на лице старой, толстой, морщинистой негритянки начали проступать знакомые черты. По обеим сторонам носа появились складки, под глазами темные впадины. Трясущимися руками женщина тоже надела очки с толстыми стеклами, так что глаза за ними стали совсем маленькими. Это было знакомое, такое знакомое лицо. Он так на нее похож, сказал кто-то, на свою мать. Его лицо, ее лицо, знакомое лицо. Знакомая оправа с толстыми линзами. Тут огонь просвистел над их головами. Он оглянулся и посмотрел в зал: бросай ее, кричала публика, беги!

Открыл глаза, все еще чувствуя на лице теплое дыхание. На него смотрели горящие зеленые глаза. Возле головы стояла кошка и принюхивалась. Он спихнул ее с кровати и вскочил на ноги. — Вы становитесь скандалистами, — воскликнул он. Действуете мне на нервы. — Включил телевизор и большими глотками начал пить холодное, прямо из холодильника, молоко.

Это было в понедельник утром.

В пятницу он улетел.

6

De arte bene moriendi. Искусство умирать. Во вторник вечером старые музыканты, целыми днями просиживавшие возле привратницкой, устроили джем-сейшн. Принесли инструменты и начали играть. Собралось несколько жильцов, в основном те, кто с корзинами для белья поднялся из прачечной в подвале. Легкие больше не могли наполнить кларнет, руки слабо били в барабаны. Последними слушателями были привратник и Грегор Градник. Привратник, потому, что ему нечего было делать, Грегор по той же причине: делать было нечего, видеть было некого. Был только вакуум в голове. Вакуум расширялся, опустошая все мягкие внутренние полости, и в мертвом пространстве черепа эхом отдавались разрозненные звуки диксиленда, его дёрти-тоны, которые вымучивали старики, готовившиеся к скорой смерти музыканты. Но они играли, играли, не останавливаясь. De arte bene moriendi. Искусство красиво и хорошо умирать.

Потом он вышел и на метро доехал до Бэттери-парка. Стоял на самом краю острова и смотрел на темную воду. Из ближайшей телефонной будки позвонил Мэг. «Город никогда не спит», — произнесла Мэг таким голосом, что на секунду ему показалось, что это говорит автомат. — Мэг, я