Дело "пестрых" - Аркадий Адамов

— Нет, еще не аминь, — покачал головой Пит, — сюда ты больше не вернешься. Здесь буду я. Но завтра где-нибудь надо свидеться. Где бы, Папаша, а? — повернулся он к старику. — Может быть, в вашем кафе?

— Зачем в кафе? — живо откликнулся тот. — Свидитесь вы, уважаемые, в цирке. Вот что я вам предложу. Хе-хе! И зверушек заодно поглядим. Забавные такие зверушки. Вот я сейчас.

Он шаркающей походкой приблизился к буфету и выдвинул какой-то ящичек.

— Вот тебе, Софрон, билетик. На завтра. День воскресный, народу у нас в цирке будет тьма. Весьма удобно.

Ложкин ухмыльнулся и взял билет.

— Ох, и дока же ты, старый хрен! — снисходительно сказал он. — Хитрости в тебе на сто человек припасено, ей-богу. Вот только дрейфить стал.

Папаша и Пит переглянулись.

— Вот теперь, Софрон, будет аминь, — сказал Пит. — Отправляйся.

Когда Ложкин ушел, он выразительно посмотрел на старика и сказал:

— Ну что ж, Папаша. Пройдемся и мы. Разыскать мне надо в Москве матушку мою, если, не дай бог, жива она еще.

— Это как же понять?

— А так, что не всякая матушка нужна бывает, — многозначительно ответил Пит. — Иной раз, Папаша, лучше и не иметь таких свидетелей. Ну, а если уж жива, то придется разыскать и кое-какие справочки о себе самом навести.

— Что ж, можно, почтеннейший, — согласился старик. — Ох, чуть не забыл! — вдруг воскликнул он. — Переложить надо, непременно переложить.

Старик засеменил к буфету и, выдвинув один из ящиков, достал оттуда небольшую коробочку.

— А ну взгляни, почтеннейший, какую я красоту раздобыл, — благоговейно произнес он.

На черном бархате лежал золотой медальон старинной, очень тонкой работы.

— Сто лет ему, — тем же тоном продолжал он, любуясь медальоном. — Графине Уваровой принадлежал. Работа знаменитого месье Дюваля.

Пит бросил на медальон равнодушный взгляд и спросил:

— На кой тебе сдалось это барахло? Денег девать некуда?

— Да ему цены нет, почтеннейший! Ведь это же сам Дюваль!

— Ну ладно. Шут с ним, с твоим Дювалем. Прячь скорей, и пошли, — раздраженно сказал Пит и направился к двери.

…Между тем Ложкин, подняв воротник и время от времени незаметно оглядываясь по сторонам, уже быстро шагал по улице. У него действительно был свой план предстоящего визита.

Маленькая стрелка часов приблизилась к трем.

Костя Гаранин сидел за столом посреди комнаты и не спускал глаз с окна. Отсюда ему хорошо был виден подъезд дома на другой стороне переулка, где скрылся Забелин. Купцевич застыл в своем углу, опасливо косясь на лежавшую перед ним Флейту. Тут же сидел Твердохлебов, настороженный, внимательный. Обычное добродушие сошло с его полного лица, маленькие глазки смотрели холодно и зорко, правая рука лежала в кармане. Воронцов разгуливал по комнате пружинящей, легкой походкой, заложив руки за спину. Он меньше других умел скрывать охватившее его возбуждение.

Все молчали.

Часы показывали уже начало четвертого, но Забелин не подавал условного сигнала. Половина четвертого… четыре…

Костя скосил глаза на Воронцова. «Нервничает», — с неудовольствием подумал он. В этот момент Костя увидел сигнал, который подавал ему Забелин, и на секунду опешил. Этот сигнал означал, что идут трое. Трое, а не один! А их здесь сейчас…

Костя встал и, ничем не выдав своего беспокойства, направился к двери, дав знак Воронцову следовать за ним. За их спиной угрожающе зарычала Флейта: как видно, Купцевич сделал какое-то движение.

— Идут трое, — еле сдерживая волнение, сообщил Воронцову Костя, когда они вышли в переднюю и плотно прикрыли за собой дверь. — Ничего не поделаешь, будем брать всех троих. Вызывай Сергея. Купцевич его видеть не будет, а те решат, что он тоже приехал с нами. Иди.

— Вызвать-то могу, — недовольно ответил Воронцов. — Да толку от этого…

Но Сергей уже сам приоткрыл дверь комнаты и выжидающе посмотрел на товарищей. Костя молча указал ему на место за вешалкой. Воронцов стал за шкаф, а Костя подошел к двери: когда она раскроется, то в первый момент загородит его от глаз входящих людей.

— Их трое, — тихо повторил Костя. — Я беру первого, Виктор — второго, ты, Сергей, — третьего. Забелин прикрывает им путь отхода и помогает нам, исходя из обстановки. Сергей, предупреди соседку.

Сергей повернулся и быстро зашел в комнату.

— Полина Григорьевна, сейчас позвонят, так вы откройте дверь, — как можно спокойнее сказал он. — И потом сейчас же уходите. А меня попросили помочь.

— Господь с тобой, Коленька! — всплеснула руками старуха. — Не вмешивайся, детка, неровен час…

Обеспокоенная и растерянная, она сидела на диване, боясь выйти в коридор.

— Я не могу не помочь, — горячо возразил Сергей. — Понимаете, меня попросили. А я комсомолец, фронтовик.

— Да, детка… Да… Господи, что ж это будет… — в полном смятении лепетала Полина Григорьевна.

В этот момент в передней раздался звонок.

Сергей нетерпеливо махнул рукой и выскочил за дверь. Вслед за ним засеменила Полина Григорьевна.

Когда она поднесла руку к замку, Костя шепнул:

— Спокойней, мамаша, спокойней. Спросят вашего соседа, ответьте: «Дома, проходите». Только спокойно говорите, мамаша, очень вас прошу.

Полина Григорьевна кивнула головой и открыла дверь.

Перед ней стоял Ложкин. Не переступая порога, он грубовато спросил:

— Что открывала-то медленно, нога за ногу зацепилась?

Полина Григорьевна сердито поджала губы и строго ответила:

— Спасибо сказал бы, что открыла. А то ишь… Кого надо-то?

— Ну ладно, ладно, раскудахталась, старая, — примирительно сказал Ложкин. — Сосед-то дома?

— Куда ж ему деться? Храпит, поди, — ответила Полина Григорьевна и с поразившим Сергея спокойствием направилась к себе.

— А вот мы его сейчас разбудим, непутевого, — усмехаясь, проговорил Ложкин и вошел в переднюю. За ним последовали два других парня, до этого стоявшие в стороне, на площадке лестницы.

В тот момент, когда все трое переступили порог и Ложкин уже собирался открыть дверь в комнату Купцевича, Костя бросился на него и крепко зажал ему руки ниже локтей. Ложкин рванул их, но освободить не смог. Тогда он упал на пол, увлекая за собой Костю, и зубами вцепился ему в плечо.

Одновременно Воронцов кинулся под ноги одному из парней, сшиб его, мгновенно заломил за спину его правую руку и, приставив пистолет к виску, грозно проговорил: