Долгий путь домой - Луиз Пенни

Микроволновку на столе рядом с заляпанной красками раковиной. Электроплитку. Маленький холодильник.

Она оглядела классную комнату и поняла, что та похожа скорее на мастерскую, чем на аудиторию. И скорее на чердачное помещение – жилое помещение, – чем на мастерскую.

Рейн-Мари снова посмотрела на старика. На нем идеально сидели отглаженные вельветовые брюки, накрахмаленная хлопчатобумажная рубашка, легкий вязаный жилет. Все чисто. Аккуратно.

Как же так получилось? Были ли у него когда-нибудь жена и дети? Дом в Аннексе?[76]

Может быть, дети уехали. Жена умерла.

А он перестал ездить домой. И мастерская превратилась в его дом. Здесь его окружали знакомые успокаивающие запахи. И чистые холсты. Сюда в любой час могли заявиться студенты. Задавать ему вопросы. Выпить пива, съесть сэндвич и поговорить о претенциозной чепухе.

Рейн-Мари взглянула на холст на мольберте.

Как давно он находится там пустой?

– Нет, не к насилию, – ответил профессор Мэсси. – По крайней мере, не к физическому. Пока. Но мы не могли рисковать. Себастьян Норман склонен к мессианству. Он из тех людей, кто придерживается твердых, непоколебимых взглядов. Мы, конечно, не знали этого, когда нанимали его. Он должен был преподавать теорию живописи. Вы можете подумать, вполне безобидный курс. – Мэсси улыбнулся. – Мы, видимо, не очень четко объяснили ему, что он должен преподавать теорию живописи, а не свою собственную. И довольно быстро поняли, что у нас с ним проблема.

– В чем она заключалась? – спросила Рейн-Мари.

– Недовольство в коридорах. До меня стали доноситься обрывки студенческих разговоров. В основном насмешки, издевательства. Мой инстинкт всегда требует защитить коллегу-преподавателя, и я спросил у студентов, что они нашли смешного. И они ответили.

– Продолжайте.

– Теперь это звучит так глупо…

Профессор Мэсси, явно смущенный, скосил глаза на Рут. Рейн-Мари молча ждала, и наконец профессор преодолел свою нерешительность:

– По всему выходит, профессор Норман верил в десятую музу.

Он поморщился, словно извиняясь за глупость сказанного.

Рут подала голос:

– Но муз всего девять.

– Вот именно. Девять дочерей Зевса. Они персонифицируют знания и искусства. Музыку, литературу, науку.

– Но не живопись, – подхватила Рейн-Мари. – Я вспомнила. Музы для живописи не существовало.

Теперь профессор Мэсси обратил на Рейн-Мари все свое внимание. Причем самое пристальное. Она ощутила всю силу его личности. Не насилие, а преобладание. Покровительство.

Она почувствовала его ум и спокойствие. И впервые в жизни пожалела, что не стала художником. Хотя бы только ради того, чтобы учиться у этого профессора.

– Странно, не правда ли? – сказал он. – Девять муз. Целая бригада. И ни одной для живописи и скульптуры. Бог свидетель, греки любили свои фрески и скульптуры. Однако музы для этих видов искусства они не назначили.

– Почему? – спросила Рейн-Мари.

Мэсси пожал плечами и поднял седые брови:

– Никто не знает. Конечно, есть разные теории.

– А это возвращает нас к профессору Норману, – сказала Рейн-Мари. – Какую теорию предлагал он?

– Я никогда не говорил с ним на эту тему напрямую, – ответил Мэсси. – То, что мне известно, я собрал по кусочкам из разговоров со студентами. Сейчас я даже не уверен, что излагаю верно. Столько лет прошло. Я лишь знаю, что он верил в существование десятой музы. И считал, что нельзя стать великим художником, если не найдешь ее.

– Неужели он верил, что десятая муза обитает в реальном пространстве? – спросила Рейн-Мари. – Что можно постучать в дверь и войти к ней?

– К сожалению, я не знаю, во что на самом деле верил профессор Норман. Это было так давно. Я должен был предвидеть. Моя вина. Ведь я лично рекомендовал колледжу принять его на работу.

– Почему?

– Я видел несколько его работ и счел их многообещающими. Норман только недавно приехал в Торонто. Ни денег, ни связей. Мне казалось, он идеально подходит. Он мог преподавать на условиях частичной занятости, зарабатывать кое-какие деньги, обрастать знакомствами.

Он замолчал. Вся энергия, вся сила его личности, казалось, растратили себя, и замечательный профессор словно сдулся. Одна только мысль о профессоре Нормане лишила его жизненных сил.

– Я совершил ошибку, – сказал Мэсси. Он помолчал несколько секунд, вспоминая давние времена. – Знаете, Нормана уволили не за его безумные убеждения. Мы в те времена были довольно либеральным заведением. Хотя его теории не одобрялись, и студенты его не уважали. Да и внешность его этому способствовала.

– Он выглядел безумным? – спросила Рейн-Мари, и профессор Мэсси неожиданно рассмеялся:

– Мы все похожи на сумасшедших. А он напоминал банкира. Процветающего банкира. Все остальные были слегка пообтрепавшимися или старались иметь такой вид. Это был стиль того времени. Теперь мы все пытаемся выглядеть успешными, респектабельными.

Он посмотрел на свою одежду, потом перевел взгляд на неряшливо одетую Рут.

И Рейн-Мари подумала, что, если бы полотно на мольберте не оставалось в неприкосновенной чистоте, профессор Мэсси вряд ли выглядел бы столь респектабельно.

– Почему же его уволили, если не за теорию десятой музы?

– Я состоял в ученом совете, и мы долго спорили об этом. Норман не проявлял склонности к насилию, по крайней мере тогда. В том-то и проблема, когда имеешь дело с такими вещами, верно? Трудно уволить человека на основании одного подозрения, что он может совершить что-то подобное.

– Но что заставляло вас думать, что у него проявится склонность к насилию? – спросила Рейн-Мари.

– Мы толком не знали. У него случались иногда словесные вспышки. Его сотрясало от ярости. Я пытался поговорить с ним, но он отвечал, что никаких проблем у него нет. Он говорил, что настоящие художники всегда страстные люди. Только и всего. Страстные.

– Вы ему не поверили?

– Возможно, он в чем-то был прав. Возможно, настоящие художники – люди страстные. Многие даже чокнутые. Но вопрос стоял не так: мы не выясняли, какой он художник, мы пытались понять, насколько он подходит для роли преподавателя.

– И по какому поводу он злился? Что выводило его из себя?

– Он злился на любого, кто не соглашался с его теорией десятой музы. На любого, кого считал посредственностью. Эти два обстоятельства были у него взаимосвязаны. К сожалению, с течением времени он становился все более и более неуравновешенным. Мы не знали, когда он перейдет через край и кого заберет с собой. Мы приняли решение защитить студентов. Но все равно опоздали.