Другая музыка нужна - Антал Гидаш

из одежды и что оставить в окопах, — они бог знает откуда пронюхали, что предстоит атака, — забрезжил рассвет. И началось то, что уже и вчера было невмочь терпеть. Каждому казалось, будто сосед его сошел с ума и орет, а сам он орет только потому, что орут другие. На самом же деле орали и он и другие, так как иначе нельзя было расслышать друг друга.

Съели консервы, выпили по пол-литра вина и по двести граммов рома. Лица у большинства стали строже, взгляды устремлены внутрь, сосредоточенны. Такие лица бывают на похоронах у родственников покойного, у приговоренных — в камере смертников, да у детей, которые ждут наказания.

Но находились и такие, что с отчаянием переводили взгляд с одного на другого, ожидая совета, утешения или кто его знает чего. А ну как обнадежит кто-нибудь из тех, кто поопытней: «Не бойся, дескать, ничего не будет, это просто окопная шутка. Ну ладно, положим, не шутка, а военная игра. И вино, и ром, и насаженный штык, и сто сорок патронов, и перевязочный материал — все это для военной игры, и только. Ну, пусть не военная игра — да ведь все равно не все погибнут». — «Но скажи, — умоляли беспокойные глаза, — что делать, чтобы не вышло беды, чтобы пуля, осколок попали только в руку или в ногу? Маленькая дырочка — это ж одно удовольствие. Госпиталь, отпуск, можно домой поехать, а к тому времени, когда рана заживет, и война кончится. Ну, скажите же кто-нибудь, если я выскочил из траншеи, может, мне лучше сразу броситься на землю, прикинуться раненым? Заметят? В трибунал? А может, я потерял сознание?.. Это же не моя вина? За это не расстреляют? Или расстреляют? Ну, скажите же хоть что-нибудь!..»

Но никто ничего не советовал, никто ничего не говорил. В лучшем случае ругались.

Шиманди, словно тощая крыса, прижатая к земле деревянными вилами, выжидал лишь удобного случая, чтобы удрать.

…А дальше произошло то, что происходит всегда. Не подействовавшие сперва вино и ром начали действовать, как только солдаты кинулись в атаку. Солдаты почувствовали даже облегчение, когда вылезли наконец из окопов и помчались на противника, когда мучительное ожидание осталось уже позади. Занять вражеские окопы — и дело с концом! А может, и войне конец! Мчаться, мчаться все вперед и вперед!..

Но крикни кто-нибудь: «Стой! Не туда! На командира батальона, полка, армии или даже на Франца-Иосифа!» — словом, на тех, кто их сюда пригнал, — крикни им кто-нибудь это в ухо, кто знает, что бы случилось…

«Ложись! Встань! Вперед! Ложись! Вперед!»

Добежали до середины поля, отделявшего их от окопов неприятеля.

На миг воцарилась жуткая тишина. Орудийный гром замолк. Новак вздрогнул. Когда-то он слышал уже такую тишину. Только когда? Да… да… в мае, в ту ночь, когда сорвали всеобщую забастовку. Пешт в огне… Перевернутые трамваи лежат, точно лошадиные трупы. Вот уж не думал, не гадал, что как раз это вспомнится во время атаки! Что за страшная тишина? А теперь что будет? Слышно только, как горнисты играют: «Штык примкни, коль в атаку идешь!» Этот сигнал — такой волнующий обычно — сейчас, после страшных разрывов, казался милым и смешным чириканьем.

Мечтательная песня горниста доносилась лишь несколько мгновений. Загрохотали пушки. Шрапнель летела и разрывалась над головой, свистящей дробью засыпали пулеметы. Кусочки стали в три раза меньше и тоньше мизинца, летели к ним, обгоняя собственный сверлящий визг. Одних не задели вовсе, другим принесли месячный, а третьим и вечный отпуск эти горячие блестящие смертоносные птички…

7

Вчера, на закате, у самого проволочного заграждения появилась исхудавшая, тощая-претощая коза. Откуда она тут взялась, одному лишь богу известно. Возможно, ее выгнал орудийный гром из какой-нибудь воронки, куда она запряталась. Коза хотела пролезть через проволоку к людям — и не могла. Она отчаянно блеяла, глаза ее горестно блестели. Кожа на этом несчастном животном дрожала, как дрожит на ветру бумажка, зацепившись за ветку.

Ближе к рассвету, когда солдаты повылезали из блиндажей, они увидели на одном из кольев проволочного заграждения оторванную шальным снарядом голову козы. Бородатую голову с запекшейся кровью на обрывках шкуры. И больше ничего. Голова будто спала, язык повис на сторону.

Шиманди, увидев ее, как-то странно ухмыльнулся и застонал.

Пить вино перед атакой он не стал: пусть пьют другие, пусть им оно в голову ударит! А ему что, ему главное дело уйти из этого «сумасшествия», отползти в сторону, скрыться… Ведь здесь стреляют, «а эти ослы идут вперед». Если кто-нибудь оставался на земле, как, например, Габор Чордаш, он тут же по-своему это толковал (хотя на лбу Чордаша и сочилась кровь): наверное, мол, притворяется, «козьей кровью помазал»! И Шиманди снова застонал — ему опять почудилась оставшаяся позади оторванная козья голова с запекшейся кровью. «Вот поганая коза!»

Шиманди было совсем безразлично, кто упал: знакомый или незнакомый. Его занимало только одно: лежит, не встает, дальше не бежит — стало быть, и ему, Шиманди, можно не подниматься, ведь и тот там (Габор Чордаш все не выходил у него из головы) — вот хитрый мужик! — только прикидывается, чтобы не идти вместе с ними.

И Шиманди стал отставать от атакующих.

Подпоручик Эгри вначале несколько раз грозил пистолетом своему денщику, но потом потерял его из виду.

…Новака ударило взрывной волной. Он упал навзничь. Не мог пошевельнуться. Подумал: «Вот он, конец! Больше табель не вешать!» Вокруг него грохотал и сотрясался мир. Новак глянул на небо. Слезинка скатилась на висок, оттуда на ухо. Мысли, воспоминания заметались с бешеной скоростью. Урок закона божьего. Поп в юбке. А снизу, из-под юбки, два дурацких огромных мужских башмака. Поп рассказывает: последний суд, трубят фанфары, великий грохот, появляется бог, земля выбрасывает покойников, они идут к столу судьи… Тогда, мальчиком, Новаку было смешно: «Ишь пошли скелеты в портках!..» А сейчас ему не смешно… Без всякого перехода возникла другая картина. Горят поваленные столбы газовых фонарей. 23 мая 1912 года… Трамвайные вагоны лежат на боку. «Набегались. Отдыхать теперь будем». Залп. «Вперед, товарищи, пойте святую и грустную, пойте песню труда».

…Облака! В памяти мелькнула улица Магдолна. Прощание с семьей. Та самая кошелка с молодой картошкой и салатом. «Дюри!» Улица Петерди. Вот и там так же лежал на спине Антал Франк. Светит луна. Потому так и бледно лицо у Франка, Йожефварошская сортировочная станция… «Zum Gebet!»[17] Все падают на колени. Блестят свечи-штыки. Профсоюз металлистов. Доминич. Женщины кричат: «Дюри!.. Пишта!.. Фери!..», «Без суда предали солдат