До свидания там, наверху - Пьер Леметр

Лабурден уперся руками в письменный стол, демонстрируя точно такое же предвкушение, что и за столиком в ресторане в ожидании норвежского омлета.[8]Мадемуазель Раймон вовсе не походила на сливочное мороженое. Однако сходство с подрумяненной меренгой вовсе не было лишено смысла. У нее были крашеные светлые волосы, отливавшие рыжим, очень бледное лицо и слегка заостренная голова. Войдя в кабинет и увидев шефа в этой позе, мадемуазель Раймон скорчила капризную, обреченную мину. Когда она оказалась перед ним, его правая рука скользнула ей под юбку – невероятно быстрый жест для человека его сложения, свидетельствовавший о сноровке, в коей он не был замечен ни в каких иных сферах. Она вильнула бедрами, но по этой части Лабурден проявлял интуицию, граничившую с ясновидением. Уклоняйся не уклоняйся, он всегда достигал поставленной цели. Секретарша с этим смирилась, она быстро развернулась, выложила на стол папку с бумагами на подпись, а уходя, выдала усталый вздох. Смехотворные, жалкие препятствия, с помощью которых она пыталась воспротивиться этой практике (все более и более обтягивающие юбки и платья), лишь удесятеряли удовольствие г-на Лабурдена. Хотя как секретарь она демонстрировала посредственные достижения как в стенографии, так и в орфографии, ее терпение вполне искупало эти недостатки.

Лабурден открыл папку и прицокнул языком: господин Перикур будет доволен.

Это был великолепный регламент конкурса «среди скульпторов Франции на проект монумента в память павших на войне 1914–1918 гг.». В этом длинном документе Лабурден собственноручно написал одну-единственную фразу. Вторую фразу первого раздела. Он настоял на том, чтобы сделать это самому, без посторонней помощи. Тут каждое всесторонне взвешенное слово было выведено его рукой, так же как каждая запятая. Он был так горд, что велел выделить фразу жирным шрифтом: «Этот Памятник должен отражать нашу скорбную и гордую Память о Погибших Победителях».

Отлично закручено. Новое цоканье. Он еще раз восхитился собой, затем бегло проглядел остальной текст. Для памятника было найдено отличное место, некогда отведенное под районный гараж. Сорок метров по фасаду, тридцать в глубину, есть возможность разбить вокруг сад. Регламент предупреждал, что «монумент по размерам должен гармонировать с окружающей средой». Требовалось немало места, чтобы высечь все имена погибших. Операция почти завершилась: в жюри из четырнадцати человек вошли народные избранники, местные художники, военные, представители ветеранских организаций, родственники погибших и тому подобное. Все было распределено среди людей, которые были чем-то обязаны Лабурдену или искали его покровительства (он стал членом комитета с решающим голосом).

Это высокохудожественное и патриотическое начинание будет значиться среди главных пунктов его отчета о пребывании на посту мэра. Успех на перевыборах был практически гарантирован. Сроки определены, конкурс вот-вот будет открыт, подготовительные работы начаты. Объявление о конкурсе должны были напечатать все основные парижские и провинциальные газеты.

Действительно прекрасное мероприятие, и притом отлично организованное…

В наличии было все, вот только…

Вот только пробел в пункте 4: «Сумма затрат на монумент составит…»

Г-н Перикур погрузился в глубокое размышление. Ему хотелось, чтобы это было прекрасное, но не грандиозное сооружение, а по имеющейся у него информации, цены на подобные монументы составляли от шестидесяти до ста двадцати тысяч франков, иные известные скульпторы запрашивали даже сто пятьдесят – сто восемьдесят тысяч франков – и на какой отметке прикажете остановиться с подобным разбегом цен? Речь, собственно, шла не о деньгах, но об оптимальной сумме. Надо подумать. Он посмотрел на лицо сына. Месяц назад Мадлен специально для него поставила на каминную полку фото Эдуара, которое она велела взять в рамку. Были и другие снимки, но она выбрала именно этот – как ей показалось, серединка на половинку: ни слишком благонравный, ни провоцирующий. В общем, приемлемый. То, что происходило в жизни отца, ее глубоко тревожило, и, беспокоясь о том, какие пропорции это приняло, она действовала умело, внося мелкие штрихи – в один день альбом с набросками, в другой – фото.

Г-н Перикур выжидал два дня, прежде чем приблизиться к снимку, переставить его на край письменного стола. Он не хотел спрашивать у Мадлен ни когда, ни где это было снято, считается, что отец должен знать подобные вещи. Ему казалось, что Эдуару здесь лет четырнадцать, стало быть, фото сделано примерно в 1909-м. Он стоял перед деревянной балюстрадой. Что на заднем плане, не было видно, но, вероятно, это снято на террасе шале, куда его каждую зиму отправляли кататься на лыжах. Г-н Перикур точно не помнил, что это за место, помнил лишь, что всегда это был один и тот же лыжный курорт в Северных Альпах, а может, в Южных. Во всяком случае, в Альпах. Сын был в свитере, он щурил глаза на солнце, улыбаясь, словно кто-то смешил его, встав за спиной у фотографа. Это в свою очередь заставило г-на Перикура улыбнуться: какой был красивый шаловливый мальчик! И эта тогдашняя улыбка напомнила ему, что они с сыном никогда не смеялись вместе. Это резануло по сердцу. Ему пришло в голову перевернуть снимок. На обороте рукой Мадлен было написано: «1906, Бют-Шомон».[9]

Г-н Перикур взял ручку и вписал: двести тысяч франков.

Так как никто не имел представления, как выглядит Жозеф Мерлен, четверо мужчин, которым было поручено встретить его на вокзале, сначала хотели по прибытии поезда передать по вокзальной трансляции объявление, затем – встать на платформе, держа табличку с его именем…

Но ни одно из решений не казалось им достойным вариантом встречи представителя министерства.

Они решили встать группой у выхода на перрон и ждать там, потому что в Шазьер-Мальмон на самом деле обычно прибывало немного пассажиров, десятка три, не более, так что парижского чиновника будет видно сразу.

Однако он прошел незамеченным.

Во-первых, сошедших с поезда не набралось и тридцати человек, их было меньше десяти, и среди них – никакого посланника министерства. Когда удалился последний пассажир и вокзал опустел, они переглянулись. Адъютант Турнье щелкнул каблуками, как шпорами, Поль Шабор, ведавший в мэрии Шазьер-Мальмона гражданскими делами, громко высморкался, Ролан Шнайдер из Государственного союза ветеранов, который представлял семьи погибших, шумно вздохнул, желая дать понять, что сильно возмущен и еле сдерживается. И они покинули вокзал.

Дюпре же лишь молча смотрел, что происходит; подготовка этого приема заняла у него больше времени, чем организация работы на шести новых площадках, где он пропадал днем и ночью, просто руки опускались.

Все четверо направились к машине.

Ощущение было двойственное. Поняв, что министерский посланец не приехал, они почувствовали разочарование… и в то же время облегчение. Разумеется, они ничего не боялись, потому что тщательно подготовились к этому приезду, однако проверка есть проверка, такие дела, как известно, что ветер: куда подует, туда все и клонится.