В Петербурге летом жить можно - Николай Крыщук

Душа моя вернулась с того света и теперь требовала подтверждения. Аля сказала, что знает, почему именно я запал в ее памяти. Это соображение, без которого я спокойно прожил жизнь, сейчас казалось мне едва ли не самым важным. Быть может, его только мне и не хватало для уверенного счастья.

До города я добрался на первом утреннем автобусе. Окна в домах зажигались по одному и казались подслеповатыми, дворники опрокидывали в тележки металлические емкости из урн, киоскеры расставляли товар. Решимость назвать свое имя не то чтобы исчезала постепенно, но и так идти, слыша стук ботинок об асфальт, уже неплохо, а ни с того ни с сего отвлекать занимающихся делом людей было неудобно. Другое дело дома. Там меня ждала жена и Оксана. Я потребую, чтобы меня впустили в дом. Имею я право на последнее хотя бы свиданье? Завтрак в семейном кругу, конечно, не гарантирован, но мы успеем обняться и подышать друг другу в ухо.

В круглосуточной закусочной я взял два бутерброда с прозрачными ломтиками колбасы и чай. Табличка на халатике объявляла, что продавщицу зовут Марина. Это была хорошая идея, посетителя лишали первого па в танце знакомства.

Тем не менее когда я увидел у нашей парадной дежурного мужика в черном котелке, я понял, что мой час настал.

«Ваша фамилия?..» – произнес тот бодрым, утренним голосом, к которому прибегают хирурги в ситуациях, близких к фатальным.

«Да», – ответил я.

О чем? О любви непосильной или о запоздалом томлении? Оно засыпает округу взбитыми заварными хлопьями воспоминаний, а те в конце концов протекают горьковатым сиропом, в котором ты и остаешься навсегда в случайной позе, как заносчивая муха.

Дела такие. Жизнь проходит, как придуманная. Подтаивает дружество и родство. Дороги заслезились, затуманился путь. Все радостное – все кратковременней. Передышки затягиваются узелками. Я знаю.

Чем может меня уязвить это маленькое, пяти, допустим, лет, немного вульгарное в силу возраста существо?

– Какой ты старый! – скажет она.

Подобная констатация никогда не доставляет удовольствия, но, в конце концов, это только факт.

– Ты – некрасивый.

Она меряет по себе, думает, что эта проблема волнует всех так же, как ее.

– Я никогда не выйду за тебя замуж.

Это уже серьезнее. Но еще есть возможность обмануть себя разницей в возрасте. Пожалуй, действительно, не выйдет. Не успеет. Или я не успею на ней жениться. Хотя я даже еще не сумел задаться вопросом, хочется ли мне этого?

– Ты – нехороший!

Тут все, тут никакие аргументы уже не помогут. Почему-то именно в устах ребенка слова «хороший» и «нехороший» являются рационально необъяснимыми, но безусловными критериями. Мы тоже знаем силу и проницательность этих определений, но стыдимся ими пользоваться. Но мы знаем также, что эти определения верны, если собственная нравственная шкала настроена безукоризненно.

Почему бы в этом случае больше доверять ребенку? Вполне можно допустить, что именно в нем это чаще всего может быть продиктовано капризом или выгодой. Но нет, с библейских времен верим в чистоту детской интуиции, как в тайну, и отдаем себя на суд этой интуиции безусловно. Видимо, ничего больше нее не накопили.

Ко всему сказанному добавлю, что ни девочки этой, ни такого разговора не было. Так, форма рефлексии.

Режиссер был молод и снисходителен. Он ласково обворовывал каждого взглядом, собирая неизвестного значения улыбку в щеточки усов, потом всякий раз, выводя тебя из гипноза, добродушно смеялся и, полностью снимая всякие обидчивые подозрения, дотрагивался до плеча.

Он вел себя так, будто мы в силу собственной прихоти и любопытства оказались на этом корабле и вовлеклись незаметно в его фильм, о сюжете которого не имеем представления, как и о своей роли в этом сюжете. Он говорил: – Тема такая: Бог добр и милосерден или мстителен и зол?

Об этом мы и должны были почему-то думать вслух, продуваемые свежим морским ветром. Камер было при этом понатыкано не меньше, чем спичек в заборе. Мы были просматриваемы, как дети на летней лужайке.

Корабль в угоду неизвестному нам замыслу был задрапирован парашютным шелком. В отдельных каютах тоже – шелк и шелк, и музейная, ленинская, опрятная кроватка.

В состоянии разыгранного публичного одиночества нашел между полотнами щель. Там полоска пейзажа, который был виден из моей дошкольной квартиры на Фонтанке. Как и положено, не движется.

Этот давно забытый вид немного придушил меня. Глаза стали плохо видеть. Скверик для волейбола, затопляемый по краям сиреневой пеной, баржа на реке с прозрачным костерком, раздутым к обеду. Не было сомнений, что этот пейзаж входил как-то в режиссерский умысел.

Вышел на палубу. Может быть, море не натуральное, феллиниевское?

Все актеры тоже озираются с сонным прищуром. У каждого, видно, в каюте есть такая же прореха с ностальгическим пейзажем.

– Тема такая: Бог добр и милосерден или зол и мстителен? Думайте в легкой манере. Вот уже несут кофе-гляссе.

Нацеленные на тебя щетинки усов, улыбающиеся глаза… Ноги в кроссовках Reebok ступают по палубе, как по полю одуванчиков.

Моя шея ощущает приступ остеохондроза – на стрекот камеры приходится поворачиваться всем телом. Получается заносчиво.

Каждый из нас время от времени убегает к своему пейзажу в каюте. Паразитирует на воспоминании.

Спускаюсь на первую палубу. Любопытство ничем не оправдано – кормят ведь. Там люди, в фильме не задействованные, что-то вроде рабочего вагона: пахнет преющей мерлушкой и ватниками, мужики на чемоданчиках играют в карты, женщины перекусывают. У одной бабы на усиках подсыхает молочная полоска, она не замечает ее, увлеченная воспоминанием:

– Думаю, ну, свой и мужнин костюм ни за что не отдам. Как только немцев завижу, сверну костюмы наподобие младенцев и с правдашними детьми в ряд уложу. Позыркают, позыркают, но не тронут. Так с прежним костюмом мужа и встретила.

Все вокруг смеются, радуясь ее давнишней удаче и находчивости.

Спрашиваю бабку в ватнике, дымном от жары:

– Мы уже в Ленинграде?

Она шторку на иллюминаторе одергивает и отвечает:

– Нет, еще восемьдесят четвертый.

И правда, знакомая церковка в дореволюционной штукатурке, замок на магазине в виде гири, пейзанка с загорелыми ногами. Точно – восемьдесят четвертый. Из электрички.

А я где плыву? И почему должен публично обсуждать характер Бога? И что мне за это платят?

И ведь всякое было в жизни: карибский кризис, денежные реформы, первый поцелуй, Сталин на Мавзолее, боязнь смерти и высоты, ласка листа, лесть лисы… Что же я здесь-то делаю, умудренный такой. Даже газет нет, чтобы узнать.