Серебряная река - Шеннон А. Чакраборти

— Да.

Выражение лица Джамшида не изменилось, им обоим было очевидно, что он и без того уже все знает.

— Зачем? — спросил он, зеркаля вопрос Мунтадира, выслушавшего только что его собственное признание касательно Али.

— Затем, что я не видел иного выхода. — Несколько мгновений Мунтадиру казалось, что ноги сейчас подогнутся под ним, и потому он оперся на кромку стола Джамшида. — Каве распылил яд, который поубивал моих соплеменников. Моего отца. Моих родственников. Всех гезири, которых я знал во дворце с самого детства — от моих наставников до моего виночерпия. Женщин. Детей. — Он подавился последним словом. — Ты помнишь волну путешественников из южной Ам-Гезиры — я еще был так горд, что принимаю их? Лагерь и рынок, которые мы оборудовали в дворцовом саду? — Говоря об этом, Мунтадир с трудом подавлял тошноту. Он никак не мог предвидеть ужасную судьбу лагеря, но чувство вины до сих пор не давало ему покоя. — Я видел, что осталось от лагеря перед тем, как они сожгли тела, Джамшид. Люди затаптывали друг друга, пытаясь спастись. Я видел маленьких мертвых детей с конфетой в руке, и я… — Рыдания все же прорвались из его груди. — Прости.

— Значит, это была месть? — тихо спросил Джамшид.

Мунтадир отрицательно покачал головой, его движения стали неровными.

— Это была не только месть. Афшин после атаки пытался перетянуть меня на их сторону. Ты знаешь об этом? Я думаю, он и Каве даже хотели этого, но я слишком хорошо знал Манижу. — Комок в горле мешал ему говорить. — Я знал, что сделал с ней Дэвабад, потому что то же самое этот город сделал и со мной. И с моим отцом. Гезири, оставленные живыми в городе, всегда были бы угрозой для нее. Моя сестра на свободе и по другую сторону была угрозой. Угрозам нельзя позволять гноиться.

Теперь у Джамшида сделался больной вид.

— И ты отказался.

— Да. Отказался. Маниже нужно было перетянуть знать дэвов на ее сторону. Но я переманил их на свою. Ей нужна была ее силовая опора, ее Афшин. Я организовал его убийство. — Мунтадир закрыл глаз, избегая взгляда Джамшида. — И ей нужен был твой отец. В некотором роде никто другой ей и не был нужен. Ей был нужен его политический опыт и его присутствие. И потому, когда представилась возможность…

— Ты ею воспользовался. — В голос Джамшида слышалась хрипота. — «Прежде всего Дэвабад».

Эти слова будто повисли между ними в воздухе, слова, которые с самого начала преследовали их, кредо, определившее жизнь Мунтадира.

Наконец Джамшид снова заговорил:

— А ты не подумал, что есть и другой способ сопротивления? Не подумал, что Али и Нари могут вернуться? Что, возможно, еще жив я?

— Нет, не подумал, — честно ответил Мунтадир. Он и в самом деле не подумал. — Может быть, сначала у меня и были такие мысли, но когда она посадила меня в камеру… — Он замолчал, подыскивая слова. Как он мог объяснить Джамшиду, что случилось с ним в эти бесконечные дни в клетке, где нет света, где на протяжении веков оставляли гнить тела других заключенных? Как мог объяснить, что он пытался покончить с собой, опасаясь, что под пыткой может выдать сведения, которые поставят под угрозу жизни его соплеменников. Он пытался разбить голову об стену, но его заковали в кандалы так, что он даже шеей не мог пошевелить. Что он, не молившийся много лет, начал молиться, но только о смерти — для себя и для своих врагов. Что господь не услышал его молитв — их услышали демоны, гудевшие в его голове, шепотком напоминавшие ему о самых его кошмарных предположениях. О том, что Манижа, скорее всего, утопила Али и Нари в озере, потому что живыми они ей мешали, но при этом требовалась преданность Афшина. Что Ваджед — преданный королю, которого он любил, как брата, и принцу, которого воспитывал, как сына, — узнав о том, что сделал Каве, убил бы Джамшида. Что Мунтадир не слишком упорно сражался, не слишком быстро действовал, чтобы спасти во дворце тысячи гезири, которые умерли мученической смертью.

Но Зейнаб… Зейнаб осталась живой — он видел, что так оно и есть, несмотря на свирепое желание Манижи уничтожить ее. Она была живой, как и остальные жители Дэвабада, выжившие в начальной фазе вторжения. И потому Мунтадир не горевал. Он планировал. Он позволил превратить себя в безжалостное оружие, о каком его отец мог только мечтать. И когда Дараявахауш освободил его, у него оставалась одна только мысль: как наилучшим образом сжечь их всех.

Как же нелегко далось ему сказать эти слова человеку, пришедшему на эту землю, чтобы исцелять.

— Я не знал другого способа ответить ударом на удар. Единственный известный мне способ защитить людей, которых я любил, город, которому я должен был служить… состоял в том, чтобы избавиться — пусть и самым коварным и жестоким способом — от всех, кто может им повредить. Я знаю… во что это превращает меня.

— И во что?

«В монстра. В убийцу».

— В моего отца, — прошептал Мунтадир.

Джамшид поднялся на ноги и отошел подальше от него. Мунтадир не мог винить Джамшида в том, что тот хочет быть подальше от него, но в самой эгоистичной части его сердца возникло желание заплакать. Броситься в ноги Джамшида и, рыдая, просить прощения, пока не онемеет язык.

— Это вовсе не обязательно. — Мунтадир поднял глаза, но Джамшид не смотрел на него. Слова Баги Нахида, казалось, были обращены к стене: — Если ты не хочешь. То и никто из нас не хочет.

В голосе Джамшида слышалось какое-то странное волнение, причину которого Мунтадир не мог понять.

— Ты что имеешь в виду?

Джамшид отвернулся:

— Я хочу, чтобы ты пошел со мной домой.

Мунтадир быстро заморгал:

— Не понимаю.

— Идем со мной домой, эмир-джун. Ты сам сказал, что не хочешь возвращаться во дворец. И не знаешь, что припасла тебе судьба. Так пусть у нас будет общая судьба.

Мунтадиру показалось, будто его ударили. Иметь общую судьбу с Джамшидом — это то, чего он желал более всего в жизни. Он желал это много лет. Но принять его предложения не мог. Сейчас не мог. И не мог принять вот так.

— Я не могу, — сдавленным голосом проговорил он. — Я не могу просить у тебя такого прощения.

Джамшид пересек разделявшее их пространство, взял Мунтадира за плечи, и тот в конце концов проиграл это противостояние — слезы потекли из его глаз.

— Это не ты просишь меня о чем-то. Это