Неизвестный Алексеев. Неизданная проза Геннадия Алексеева - Геннадий Алексеев

Парнишка поработал минут 20, взял 9 рублей, вежливо попрощался и ушел.

Моя зарплата – 105 рублей в месяц. В день я зарабатываю (без вычета налогов) 3 рубля 50 копеек, фактически же (с вычетом налогов) мне платят за день ровно 3 рубля. Для того чтобы стать таким богачом, мне пришлось проучиться 19 лет: 10 лет в школе, 6 лет в институте и 3 года в аспирантуре. Водопроводчики проучились, наверное, не более пяти-шести лет. Специалист по холодильникам – лет семь или восемь.

Но – «не хлебом единым».

И – «каждому – свое».

Какой же водопроводчик будет жить на 90 рублей в месяц?

20.9

Вступаю в золотую пору сухого отчаянья. Все сгорело. Пепел до поры будет лежать кучкой. Потом налетит ветер.

24.9

Были с М. в гостях. Возник разговор о блокаде. (Хозяева в ту зиму 41–42-го годов были в городе.)

Блокада уничтожила остатки старого петербургского быта, остатки традиционной петербургской культуры. Вымершие квартиры коренных петербуржцев были разграблены. Погибло много частных библиотек, коллекций картин, фарфора. Прекрасная старинная мебель была пущена на дрова и сгорела в топках буржуек. Вымерли последние представители настоящей петербургской интеллигенции.

Хозяева вспоминали:

– Помнишь, в одиннадцатом номере жила тетя Фаня? Она в столовой работала. Ее сын, Митька, был такой сытый, краснощекий, и тетя Фаня не выпускала его на улицу – боялась, что его убьют и съедят!

– А помнишь, над нами, в пятом номере, жил Федька по прозвищу «Кривой»? Ему было тогда лет 10. Раз послала его мать за хлебом – сама-то уже не могла ходить, – и какие-то парни отняли у него на улице хлебные карточки. Федька весь день просидел в парадной – боялся идти домой. Весь день сидел на ступеньках и плакал.

– А в двадцатом номере жила генеральша, молоденькая и очень веселая. Ей привозили с фронта продукты, трофейный французский коньяк, немецкий шоколад. По ночам она устраивала у себя попойки с танцами под патефон. А во дворе на снегу валялись замерзшие трупы. Их вытаскивали из квартир и бросали, потому что дальше тащить не было сил.

28.9

За неделю до самоубийства Ходорка пришел к Н. и сказал:

– Ты не думай, все равно я себя порешу… У меня к тебе просьба – напиши обо мне стихотворение! Одно маленькое! Тебе же не трудно. Пусть помнят Ходорку. Ходорка был хороший парень!

30.9

Если выпить натощак стакан сухого вина, наступает блаженное состояние примиренности с миром и самим собой. Всем все прощаешь и на себя смотришь без отвращения. Идешь по улице, мурлычешь себе что-нибудь под нос и с умилением поглядываешь на прохожих.

Если каждый день перед обедом выпивать по стакану вина, то можно стать вполне добрым и веселым человеком. Французы давно знают этот секрет.

Сегодня я выпил этот стакан в кафе-мороженое на Вознесенском проспекте В маленьком зале было пусто. Я сидел у окна и глядел на улицу.

Вошла пожилая, неопрятно одетая женщина с сумкой для провизии. Буфетчица и уборщица, собиравшая со столиков грязную посуду, шумно ее приветствовали. Женщина остановилась посреди зала, поставила на пол сумку и запела чистым, сильным голосом:

Замолкла, выжидательно поглядела на меня.

Буфетчица сказала:

– А что? Ты же не хулиганишь! Петь никому не запрещается. Пой, Маша, пой!

Женщина запела опять:

Буфетчица и уборщица подтягивали. Потом все рассмеялись, и я тоже.

– Вы меня не осуждайте, молодой человек! – сказала мне Маша. – Я пьяненькая, но вы меня не осуждайте.

– Что вы! – сказал я. – За что же? Вы прекрасно поете!

– Золотой у Маши голос! – сказала буфетчица. – Ей бы в театр, в оперу!

– Да, неудачница я, – вздохнула Маша, – непутевая у меня жизнь!

3.10

«Затмение» Антониони. Это уже классика. Об этом написаны сотни статей. Об этом уже перестали спорить: всем ясно, что это классика.

Зал был полон (итало-французское производство, на рекламах красивая женщина в объятиях красивого мужчины). До половины фильма публика сидела смирно и ждала – должно же, черт возьми, что-то произойти на экране! Но на экране ничего не происходило. Героиня (странная какая-то девка, видимо, немного не в себе) бесцельно шатается по городу и валяет дурака. Зачем-то бросила одного парня, а другого водит вокруг пальца, зачем-то наряжается негритянкой и танцует дикарский танец, зачем-то ловит собаку и так далее. То она киснет, то хохочет без причины, то стоит не шевелясь, то бежит куда-то, сломя голову. Чушь какая-то!

В партере кто-то захихикал. Хлопнули сиденьем стула – кто-то вышел из зала, нарочито громко стуча подошвами. На балконе раздался свист. Шум нарастал.

Перед концом хохот стал откровенным. Зрители потешались, зрители гоготали, стучали ногами. Их охватило буйное веселье. Последние прекрасные, пронзающие душу кадры шли под гомерический хохот и вой толпы. Это было страшно.

Выходя, встретили В. Губы у нее тряслись.

– Ужасно! – сказала она. – Какое кощунство! Какое глумление над искусством! Как они хохотали! Ужасно!

5.10

Будучи в Киеве, узнал я с удивлением, что немцы разрушили только Крещатик и прилегающие улицы, а все остальное уцелело. «Не хватило времени, – думал я, – а то взорвали бы они и Софию, и Владимирский собор, и Кирилловскую церковь, и Андреевский собор… Все бы погибло!»

Прочитав же повесть А. Кузнецова «Бабий яр», я пришел в смятение. Оказывается, немцы в Киеве ничего не уничтожали, оказывается, Крещатик был взорван чекистами, заложившими в зданиях фугасы замедленного действия! Кузнецов спокойно повествует о том, как центральная улица украинской столицы, гордость киевлян, превращалась в развалины на глазах у перепуганных немцев. Оккупанты пытались потушить пожары, но не справились – очень уж много было огня. «Ни одна столица Европы не встретила гитлеровские войска так, как Киев!» – пишет Кузнецов.

Ум изнемогает от ужасных предположений: быть может, немцы вообще ничего не разрушали – не стреляли в Нередицу, не жгли петергофский дворец, не взрывали Новый Иерусалим?

Пожар Москвы 1812 года изображается в нашей истории как образец отчаянного, неслыханного патриотизма. Москва-де – еще не вся Россия.

Но Россия потому и Россия, что у нее есть Москва. И для чего же воевать, как не для того, чтобы спасти то, что создано народом за столетия?

Вот взяли бы французы и в знак протеста против оккупации сожгли бы Елисейские поля! А заодно и улицу Риволи вместе с Лувром! Чего им стоило!