Рондо - Александр Липарев

– Я целый день потратил, ходил по городу и выискивал приметы трёхлетней давности, – рассказывал Вадик. – Памятник Пушкину, Детский Мир, ГУМ, Большой Театр – всё вроде то же. Но по-другому. Не то.

– Точно, точно, – подхватил Андрей. – У меня дворовые кошки. Те и вроде не те. И голуби.

Они болели тем же, чем и Митя: хотели найти остатки доармейской жизни и продолжать двигаться дальше в обнимку с отмершим.

– Я заметил, меня высотки угнетают, давят как-то. Отвык что ли? Раньше…

– Ага. И не только высотки. По улице идёшь, как в ущелье…

– Киоски «Союзпечать» совсем другими стали…

Ан нет. Без перерыва не получается. Приходится примириться с тем, что в их биографии появилась дыра или лучше – рубеж. И теперь она делится на «до армии» и «после армии». Целый вечер они пили и орали, перебивая друг друга, подхватывали незаконченные фразы. И весь вечер рассказывали новые анекдоты. За три года их накопилось – будь здоров! А для них они все свежие. Перед Митей сидели такие же восторженные чудики, как и он сам.

Прошло ещё немного времени, и Митя перестал ощущать себя провинциалом с круглыми глазами и открытым от удивления ртом. Он снова стал обычным горожанином, снова научился не замечать вокруг себя ни людей, ни домов, ни неба, ни прихотливых трещинок на асфальте.

Митя ехал на день рождения к отцу. Он ещё в армии дал себе слово наладить с ним отношения. День рождения – замечательный повод для этого. Митя разучился быть сыном и не знал, как себя вести. Он вошёл в полутёмный подъезд, поднялся по неудобной лестнице и нажал кнопку звонка.

– Ну, здравствуй. Проходи. Сразу нас нашёл? Тут, в общем-то, близко. Ну, раздевайся. Сейчас я тебе тапочки…

Отец волновался, суетился, говорил излишне громко, слишком бодро и тоже не знал, как себя вести. Обоим было трудно, оба прилагали усилия.

«Отец совсем не тот, что в детстве. Приходится самому себе напоминать: это твой папа. Интересно, как в напряжённой ситуации помогают пустые фразы и знакомство с квартирой. Квартира хорошая – две комнаты. Только полы не паркетные, а дощатые. Мебель… Нормально батя живёт. Что ж такое? Даже слово «папа» выходит с трудом. Хуже, чем в гостях у совсем незнакомых людей».

Маленький Митин братишка, молча ходил следом, держался замкнуто и повсюду натыкался на неподатливую преграду, которую два взрослых человека – один папа, а второй вот этот, который пришёл в гости, – упорно ломали каждый со своей стороны. Напряжение спадало очень медленно. Нет, голыми руками, да ещё в первый же день стенку отчуждения своротить невозможно, нужен инструмент. Инструмент, по-старинному налитый в хрустальный графинчик, а не просто в покупной бутылке, стоял на столе.

«А вдруг он не пьёт – нельзя или ещё что-нибудь?»

Из кухни в комнату вошла светловолосая миловидная женщина – папина жена. Извинилась, что сразу не могла оторваться от плиты. Познакомились, поздоровались, улыбнулись друг другу, и вдруг у мужчин прибавилось уверенности, им стало посвободней. Потом рассаживались вокруг стола: у Мити есть рюмка? – я сейчас ещё нож принесу – вы пока накладывайте себе салат – тебе удобно? – можно подушку подложить. Хозяйка участливо следила, чтобы тарелки были полными. Слова, слова…

Разговор потёк плавно. Обо всём: цены-продукты, новые фильмы, таланты младшего Митиного брата Толика, который умел цитировать огромные куски из «Трёх мушкетёров» и никогда не ошибался. Потом вышли на площадку покурить. Отец неожиданно спросил:

– Ты историю своего рождения знаешь?

– Так, немного… по документам.

– После того, как наше партизанское соединение расформировали, меня направили в Хорол заведующим райздравотделом. Надо было восстанавливать систему здравоохранения. А я молодой, здоровый. Кандидат в члены партии. Стал работать. Тогда мы с твоей матерью и познакомились. Она служила старшей медсестрой в горбольнице. А мне, кроме всего прочего, дали особое задание: выяснить, кто из местных женщин во время оккупации был ласков с немцами. А кто ж его знает, какие там тогда амуры были? Не ходить же по домам и спрашивать… Тут она мне и посоветовала: посмотри, говорит, кто при немцах аборты делал. Что ж? Толково. Больница в оккупацию действовала, документы сохранились. Мы с ней и перелопатили их все. А потом – тебе ещё и года не стукнуло – у неё начались неприятности из-за того, что она при немцах работала. Она, я помню, однажды в ночь собралась и уехала. Уехала куда-то на Дальний Восток. Тебя она взять не могла – её судьба висела на волоске, и уезжала она в полную неизвестность. Вот такая история. А что стало с твоей матерью, я достоверно не знаю. Слышал, что она вышла замуж, живёт в Узбекистане, но это не точно…

К концу дня разговорился и Толик. В общем, потихоньку, потихоньку родственные связи налаживались.

Автобус пробирался по плохо освещённым улицам.

«Как будто тину со дна взбаламутили. Папа с мамой, как настоящие стукачи, каких-то несчастных бабёнок закладывали. Наверняка, не развлекались эти бабёнки – жрать им просто было нечего. А с другой стороны, что в те времена он мог сделать? Мог он тогда сохранить порядочность? Хотел ли он её сохранить? Или совсем об этом не думал? Рассказывал не стесняясь. Эх, не суди, да… Гвозди на доске… Потом ребёнка бросили, как неудобную громоздкую вещь. Ребёнок писается и орёт – не возьмёшь же его с собой в бега. Кто прав, кто виноват? И что бы сделал я на их месте? А в итоге что? В итоге у отца семья, у Толика семья… У Таньки семья».

Вокзал, поезд, Караганда и забытая база в Долинке. На первый взгляд ничего не изменилось. Всё то же безоблачное небо и белые домики под ним. Но сам Митя теперь смотрел вокруг не глазами новичка, впервые попавшего сюда, к геологам. Он был опытным полевиком. И за три армейских года он прошёл хорошую школу – пообкатало его, пообломало, насмотрелся, немного научился думать. И сейчас им острей чувствовалась особая атмосфера этого клочка земли. Тут сухая степь навечно пропиталась болью и горем. Никаких памятников и обелисков – само это место, небо, степь, горизонт представляли собой мемориал жертвам большого зла.

По шуршащей гравийной дорожке базы навстречу, вяло плетущемуся после обеда, Мите стремительно шагал Аркадий Куштурин. У Аркадия, всегда заваленного массой дел, постоянно не хватало времени, и он его догонял. Поэтому всякие там «как живёшь?» и «как дела?» при встрече с ним отбрасывались. Митя сразу задал вопрос, с которым ходил давно, но всё как-то не успевал спросить:

– Конфуций приедет в этом году?

Аркадий притормозил.

– Он умер. После тебя ещё один сезон отработал, а зимой умер. Инфаркт.

Всеми хозяйственными приготовлениями занимались Максим и Митя. Запасы палаток, спальных мешков и прочего добра в их отсеке уступали Куштуринским, но тоже имелись в немалом количестве – партия Шевелёва существовала не первый год. Надо было всё перебрать, отсортировать и то, что предполагалось взять с собой, отложить в отдельную кучу. Между делом Максим сообщил, что завтра их партия пополнится ещё одним геологом. Имя, отчество, фамилия – и Митя сразу нарисовал для себя образ грузной пожилой женщины, мельком подумал, что, наверное, у неё будут свои привычки, какие-нибудь особые требования. Ладно, там разберёмся.