Блудный сын, или Ойкумена: двадцать лет спустя. Кннига 3. Сын Ветра - Генри Лайон Олди

Кешаб кивнул.

— Зачем он это делал?

— Зачем? — Брамайнский антис задохнулся. — Зачем флуктуации нападают на корабли? Он ел, Папа. Он убивал и ел.

Тумидус остановился напротив.

— В обратном порядке, — брюзгливо произнес помпилианец.

— Что?

— Наоборот, говорю: он ел и убивал. Флуктуации сперва едят, а потом убивают. Вернее, мы потом умираем. Или сходим с ума. Это волки сперва убивают, а потом едят. У хищных фагов все иначе.

— Знаешь, мама, галстук душит не по-детски,

Завязал, а он, гад, душит не по-детски,

Я хриплю, а он все душит,

Глаз на лбу, опухли уши,

Вот такие, мама, в жизни цацки-пецки!

Зуб даю, такие в жизни цацки-пецки!

Поминки закончились. Гости разошлись. Пьеро уложили спать, предварительно напоив до поросячьего визга. После первых трех рюмок парень рвался лечь на могиле покойного маэстро, прямо на холме, и потребовалось много спиртного, чтобы отбить у него эту дурную охоту. Стол с грязной посудой так и остался стоять поперек двора, от ворот к крыльцу. Ни у кого не возникло желания заниматься уборкой — в смысле, ни у кого из Папиных жен, потому что гости о посуде думали в последнюю очередь. Детей прогнали в дом, следом потянулись женщины. Лишь старуха в синем шарфе села у забора, вытянув опухшие, перевитые жилами ноги, и взяла гитару, как берут младенца. «Стариковский блюз» был ее первой сегодняшней песней. Перед этим она просто наигрывала простенькие мелодии, похожие на колыбельные.

— Ел и убивал, — повторил Тумидус. — Слушайте, а почему мы так уверены, что они нас едят? Может, они просто хотят поговорить?

— М’бели меня ест. — Карлик указал на любимую жену. — День за днем, год за годом. Я ее бью, она меня ест. Ты прав, белый бвана: она просто хочет поговорить. А я думаю, что она хочет меня достать, и распускаю руки. Да, М’бели?

Старуха пожала плечами. Рот ее был занят: М’бели тихонько мурлыкала припев без слов.

— Он нападал на корабли! — взревел Кешаб.

— Флуктуации, — медленно произнес Лючано Борготта. Никто не заметил, как он вышел из дверей, встав за спинами двух антисов. — Флуктуации пространственно-временного континуума. Кто-нибудь еще помнит, что значит слово «флуктуация»?

Тумидус поднял камешек и запустил им в спрашивающего:

— Издеваешься? Флуктуация — колебание, беспокойное движение. В нашем случае: случайное отклонение от какой-либо величины. И что с того?

Камешек угодил Борготте в грудь: глаз помпилианца до сих пор был верен. Лючано наклонился, поднял камешек, повертел в пальцах.

— Мы привыкли, Гай. Для нас флуктуации — особый вид хищников, волновая живность. Чудовища, если угодно. А они — отклонения от стабильности мира, в котором мы живем. Движение в сторону: от безличного к личности, от общего к частному. Я артист, не физик. Ты военный, ты должен разбираться в этом лучше меня. К чему стремится нестабильная система?

— К равновесному состоянию, — мрачно буркнул Кешаб. Жестом он остановил Тумидуса, хотя тот и не собирался отвечать Борготте. — К нормализации и стабилизации параметров. Кстати, белковая жизнь — тоже флуктуация неживой материи. Я не физик и не биолог, но я хорошо учился в школе.

— Да ну? — восхитился Папа. — По тебе и не скажешь!

Ладно, подумал Тумидус. Пусть. Это отвлекает их от воспоминаний о похоронах: сегодняшних и будущих. Уж лучше флуктуации.

— Аномалии, — вмешался он. — Фаги — аномалии, обособившиеся от континуума. Если они жаждут стабилизации, значит они хотят вернуться, слиться с исходной средой. От личности к безличному, от частного к общему. Как мы, белковые, хотим вернуться в неживую материю.

Я идиот, понял он. Клинический.

— Мы не хотим, — сказал Борготта.

— Мы не белковые, — сказал Кешаб.

— Не только белковые, — поправил Папа. — Мы хотим туда.

И ткнул пальцем в небо.

— Мы туда. — Тумидус повторил жест Папы. — Для нас это эволюция, прогресс. И они — туда. Еще дальше, еще глубже, чем мы. Для них это возвращение домой, в покой и стабильность. А когда они лезут сюда, в смысле к нам, то для них это регресс. Они жрут наши мысли и чувства, становятся все более разумными, приспособленными к отдельному существованию...

— Они всеядны, — напомнил Борготта. — Лучи, волны, мысли, чувства — они едят все подряд.

Тумидус отмахнулся:

— Мы тоже едим все подряд. Не знаю, как ты, а я произошел от всеядных приматов. Всеядность, приспособляемость — чем мы отличаемся от них? Мы для флуктуаций не деликатес. Мы для них наркотик. Они опускаются, оформляются, очеловечиваются. Нестабильность растет, они удаляются от дома, теряют способность вернуться к безличному существованию. Контакт с нами для них губителен. Когда этот контакт станет реальным, плотным, повседневным, мы получим еще одну расу. Нечеловеческую и человеческую в одном флаконе. Мы — то, что мы едим, господа. Нравится? Мне — нет.

Ему ответил блюз:

— Знаешь, мама, что-то жмет сегодня сердце,

Вот с утра до поздней ночи жмет мне сердце,

Полежать бы, отдохнуть бы,

Да у нас такие судьбы,

Что приправлены тоской, как жгучим перцем!

Ты готовила мне лучше, моя мама!

«Этна», вспомнил Тумидус. Моя боевая галера, двадцать лет назад. Атака хищных флуктуаций. Мы возвращались с грядки ботвы, набрав полные трюмы новых рабов. На нас напали одиннадцать флуктуаций континуума класса 1C и 1G. Градации от третьей-минус до девятой-плюс. Ту, что шла в авангарде, мы уничтожили, двум нанесли тяжелые повреждения, и они бежали. Шесть продолжили сближение. К ним присоединились три активные флуктуации класса 2S — и один «дэв» класса 3D. Шли на полусвете, градации от седьмой-минус до тринадцатой-плюс. Я приказал увеличить ход до 0,75 света, включить все защитные слои и активировать межфазники. Надо же, сколько лет прошло, а помню, как вчера было. Классы, азимуты, скорость. Я не видел ничего сверх этого. Вторичный эффект Вейса накрывает нас, помпилианцев, в двух случаях: в процессе клеймения очередного раба и на дуэлях. Третий случай — когда помпилианец отказывается от рабов, выходя в космос в составе коллективного антиса. Этот вариант тогда еще не рассматривали ни в научных работах, ни в детских сказках. В галлюцинаторный комплекс выпадают рабы, отдавая галерным двигунам энергию своей свободы. Борготта, сукин сын, ты ведь был на «Этне» в тот день? Ты сидел в рубке, на дубль-контуре питания навигационных систем. Что ты видел? Классы, азимуты? Нет, ты видел палубу, залитую водой и кровью. Видел стрелков с арбалетами, расчеты при баллистах. Морщинистые хоботы с присосками, ринувшиеся из пучины. Белый глаз кракена. Студенистый торс дэва. Жадные лианы с ладонями вместо листьев. Я знаю, что ты видел, — пришло время, и я насмотрелся этой дряни под завязку. Я завидую тебе, Лючано Борготта, враг мой, раб мой, друг мой, — гори они огнем, эти флуктуации, но ты первым увидел паука. Гиганта-паука, больше галеры, больше всех. Головогрудь в алмазной броне, сетчатый панцирь на тугом брюхе. Языки пламени на хелицерах, искры с мохнатых лап. Восемь слепых бельм вместо глаз. Паук разорвал дэва в клочья, пронзил лапами тушу кракена...