Ставка на темную лошадку - Мишель Мартин

Каллен шел по щиколотку в траве. Приятно грело солнце, слабый влажный ветерок ерошил волосы, ласковое тепло наполняло легкие, проникало в каждый мускул, каждую частицу его тела. Он дышал легко и свободно, ему казалось, что он наконец вырвался на волю из тесной и душной клетки, в которую добровольно себя заключил.

Когда он отворил зеленую чугунную калитку, сердце его забилось, но лишь немного быстрее, чем обычно. Садовники поддерживали кладбище в идеальном порядке: трава была аккуратно подстрижена, на каждой могиле стояли цветы. Массивные монументы, мраморные ангелы, простые надгробия складывались в определенный рисунок. Здесь была история его рода, в которой переплелись самые разные судьбы. Рядом с генералом войск Конфедерации Брэди Маккензи покоился его сын Райн, капитан армии северян. Оба погибли в сражении при Аппоматтоксе. Чуть дальше располагались могилы основателя империи морских перевозок и покровителя пиратов Струтера Маккензи и его жены Таллии.

Похороненная рядом с ними их дочь Алана была женщиной незаурядной. Она отличалась необыкновенной красотой, но замуж выходить не пожелала, предпочитая вести разгульную жизнь. Она поддерживала движение женщин за свои права и устраивала спиритические сеансы для своих друзей. Алана выступала на сцене, позировала обнаженной для Пикассо. Две написанные ею книги изобиловали скабрезностями и не допускались ни в одну из библиотек штата. Ее любовниками перебывало множество мужчин и не меньшее количество женщин. Она даже сама составила себе эпитафию: «Я жила, как мне хотелось, и была довольна своей жизнью».

Каллен не сдержал улыбки, глядя на венчающую надгробие скульптуру, где была запечатлена Алана, позирующая Пикассо. Она немного не дотянула до ста и всегда вызывала у Каллена симпатию.

Взгляд его обратился на противоположную сторону кладбища, и улыбка сразу сошла с губ. Там было много детей, в том числе два первых сына Эйдана, которые умерли в раннем возрасте. Каллен перевел взгляд на могилы дедушки и бабушки, которых он почти не помнил.

А последней была могила Тига.

Каллен вздохнул и заставил себя подойти к надгробию. Родители выбрали для него большую мраморную плиту, где, кроме имени и дат, было выбито: «Горячо любимому». Каллен провел рукой по надписи.

– Здравствуй, брат, – мягко проговорил он.

Стоя у надгробия, Каллен думал о Тиге и своей жизни – не только о последних двенадцати годах, но о всех тридцати – и сознавал, что смотрит на все другими глазами. Он уже не ощущал себя восемнадцатилетним юношей, которого мучит сознание собственной вины. Его чувства отличались от тех, что определяли его жизнь последние двенадцать лет. Может быть, его представления стали иными, потому что изменился он сам? Очевидно, убеждая Саманту, он по-другому стал смотреть и на свою собственную жизнь…

Каллен простоял у могилы брата больше часа, мысленно делясь с ним открывшимися ему истинами. Домой он возвращался, шагая широко и уверенно, не чувствуя на душе тяжести, угнетавшей его долгие годы.

На следующее утро в семь часов Каллен был уже на ранчо Саманты. Когда Саманта, расставшись с Мигелем Торресом и Бобби Крейгом, направилась в конюшню, он встретил ее верхом на Центральном.

Увидев Каллена, она в удивлении остановилась:

– Что это ты задумал?

– Я же обещал, что мы сегодня увидимся.

– Но это днем, когда будем готовиться к соревнованиям.

– Поскольку ты отказалась от денег, я решил помочь делом.

– Но ты так занят…

– А ты, можно подумать, была свободна, когда навещала отца в больнице.

– Но…

– Никаких «но»! Я такой же упрямый, как и ты, Саманта Ларк, и твердо решил помочь. Так что пошевеливайся. Садись на Чародея – и вперед!

Ее губы тронула улыбка.

– Ты ненормальный, Каллен, но все равно замечательный. Энди! – крикнула она. – Чародея ко мне!

Конные соревнования на приз Маккензи проводились в конце сентября, когда спадала летняя жара. Они открывали серию осенних состязаний. За день до открытия Маккензи традиционно устраивали прием на открытом воздухе для всех участников. Некоторые шутливо обвиняли Маккензи в коварстве: говорили, что они специально соблазняют претендентов всевозможными лакомствами, чтобы заставить участвовать в состязаниях и тем самым повысить их престиж. И действительно, никто не мог устоять перед кулинарным искусством Роз Стюарт.

В джинсах и широкой белой рубашке, которую он называл «пиратской» в честь двоюродного дедушки Струтера, Каллен бродил по мощеному дворику. Лужайку перед домом украшали беседки с фонтанами, привезенными из Италии больше ста лет назад. Вечер был теплый, но все же прохладнее, чем вечера недавно ушедшего лета. Десятки гостей, одетых подчеркнуто неофициально, расположились небольшими группами на широкой лужайке. Ранние сумерки оживлял свет бумажных фонариков, группа музыкантов повышала настроение присутствующих своими задорными мелодиями. Столы заполняли разнообразные блюда, жарившееся мясо источало божественный аромат.

Каллен узнал лишь некоторых гостей: одних он помнил по соревнованиям, в которых участвовал сам, других видел на скачках в телевизионных трансляциях. Но друг с другом здесь все были хорошо знакомы: их связывали турниры и общая страсть – лошади.

Тем не менее Каллен чувствовал себя на своем месте. Однако его приподнятое настроение несколько омрачилось, когда он увидел рядом с Самантой знаменитого немецкого наездника Каспара Рейнхарта. Они стояли у фонтана, почти касаясь друг друга, и Каллен скрипнул зубами от досады. «Что себе позволяет этот Рейнхарт?! – злился он. – Какое право он имеет завладевать вниманием Саманты? И что она в нем нашла? Гора мышц и отличные зубы – а больше ничего особенного».

Конечно, Каллен прекрасно знал, что Рейнхарт – лучший наездник в Германии и выращивает гольштейнцев-чемпионов. Но его почему-то страшно задевало, что семь лет назад Сэм не устояла перед ним.

Каллен стиснул зубы, наблюдая, как Саманта смеется и краснеет, слушая назойливого немца. А когда она ласково откинула прядь волос со лба «белокурой бестии», у Каллена сами собой сжались кулаки.

И тут он заметил Уитни.

Ее соблазнительные формы обтягивал костюм из серебристой ткани с отделкой цвета морской волны в тон глаз. Разрезы на юбке были такими глубокими, что наверняка вызвали бы осуждение у поборников морали. Как обычно, Уитни окружала толпа поклонников. Рядом с ней стояла Мисси Баррисфорд в коротком платье из золотистого муслина. Уитни то и дело посматривала в сторону Каллена, чтобы убедиться, что он оценил, какое восхищение она вызывает у мужчин.

Они помирились – и инициатива принадлежала Уитни. В первый раз за все время их знакомства не он, а она искала примирения!

Что ж, очевидно, они оба изменились. Но если у него не находилось слов, чтобы перекинуть мостик через пропасть, разверзшуюся между ними, Уитни нашла такие слова. И даже очень много. Она предлагала новое решение всех проблем: жить половину года на ранчо в Виргинии, а другую проводить в Европе. Она уверяла, что такой компромиссный вариант удовлетворит их обоих.